Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Читать чужие письма нехорошо. И что ему делать? Свезти на дачу и сжечь? Это, конечно, лучше помойки, но всё равно − уничтожение. Амнезия. С. боролся с собой две недели, но в конце концов решился. Он прочтет хотя бы одно. Нет, по одному из каждой связки. Чтобы понять. Тем более, что все действующие лица уже умерли. И вообще… он же роется в чужих жизнях, готовя эту свою выставку, и особых мук совести не испытывает. Так почему бы и нет?

Он начал с писем отца. Они были теплыми, заботливыми. Отец рассказывал маме о своей жизни в экспедиции, расспрашивал её о здоровье и настроении… Читая, С. словно бы слышал его слегка уже подзабытый голос, но, если быть честным, ему было не слишком интересно – письма были будничными и предсказуемыми, и он отложил эту пачку в сторону и взял другую.

В ней поверх всего лежал листочек, сплошь исписанный круглым маминым почерком. Она перенесла на него отрывки из Петиных писем, которые, вероятно, были ей особенно дороги. Рядом с каждой цитатой стояла дата. Да, в этом вся мама – всегда методичная аккуратистка… С. вспомнил «бухгалтерские книги», в которых она вела строгий учет расходам. Он скользнул глазами по этому «дайджесту» – и обомлел. Ласковые, нежные, страстные слова, бесконечное люблю, люблю, люблю… и даты – через день, через два… С. не выдержал и стал читать письмо за письмом.

Он понял, что Петя с мамой писали друг другу «до востребования» чуть ли не каждый день. «Прости меня, солнышко, за долгое молчание», – так начиналось письмо, отправленное после трёхдневного перерыва. Выходит, чуть ли не каждый день мама заходила на почту?

С. читал Петины письма и не мог оторваться: столько в них было нежности и страсти. Солнышко, лапочка моя, хорошая моя, любимая, веснушка моя… Веснушка? Разве у мамы были веснушки? С. этого совершенно не помнит. Мама всегда загорала дочерна. Все диву давались, как у нее это получалось нашим северным летом. Мамины каштановые волосы выгорали на солнце, так что она становилась похожа на негатив… А вот веснушек С. не помнил.

Первые письма – самые затертые по сгибам, на самой желтой бумаге – были написаны в январе, еще до отъезда Пети в Хабаровск. Уезжал он тогда, как понял С., еще не насовсем, а только до лета. В июне он должен был приехать в Ленинград на защиту. Но разлуку на несколько месяцев они с мамой переживали так, словно расставались на годы.

«Солнышко моё! Это последний чистый лист бумаги, который есть в моей комнате. Остальные я уже испортил за тот час, который пытаюсь написать тебе. Видимо, такой уж я бестолковый, что даже как следует не могу поздравить тебя с днём рождения. Как-то уж больно быстро промелькнул этот день, и, к величайшему моему сожалению, он не остановился в тот момент, когда мы смотрели кино и ты была рядом со мной, так близко, что я мог дотронуться до тебя.

Лапочка моя, если бы исполнение твоих желаний зависело от меня, они бы все были исполнены в тот момент, когда ты этого захотела. К сожалению, мир устроен так, что всё невозможное наиболее желанно. Скоро я уезжаю, и не на два-три дня, а надолго. Как я буду жить в Хабаровске, не имея возможности увидеть тебя, представить невозможно.

Целую тебя крепко, лапочка моя, и надеюсь завтра увидеть».

Похоже, что они встречались всякий день и при этом были в переписке. Папины аспиранты всегда паслись у него в квартире, столовались, обсуждали научные дела и пели песни под гитару. В летнее время все – сотрудники, аспиранты и семья С. – жили в одном доме при лаборатории в Саблино. Но наверняка были у мамы с Петей и другие встречи – наедине… С. встряхнул головой, чтобы отогнать непрошенное видение.

Письмо от первого февраля было написано на маленьких листочках, выдранных из записной книжки.

«Катенька, солнышко мое!

Чем дальше я улетаю от тебя, тем сильнее, больше, крепче, не знаю даже, как сказать, я люблю тебя, моя ласковая, моя единственная. Меня всё время мучает мысль, что я не смог в те короткие минуты, когда мы были вдвоем, объяснить тебе, что не просто люблю тебя, а что не могу жить без тебя. Твои глаза, твои губы, улыбающиеся и целующие меня так нежно и крепко, твои ласковые руки так явственно представляются мне сейчас, что сама мысль о том, что я тебя не увижу очень долго, кажется мне неестественной и дикой. Извини, моя лапочка, что я пишу тебе на таких листках: кроме записной книжки у меня нет бумаги. Да и самолет немного трясет. Но я просто не могу не писать сейчас. Мне очень грустно, что я не смогу увидеть тебя ни завтра, ни через неделю, ни даже через месяц.

Любимая моя, пожалуйста, скорее пришли мне свою фотографию, чтобы ты была на ней такой, какая ты есть сейчас, очень милая и с веснушками, которые я так хочу (но, увы, не могу) поцеловать.

Катенька, моя самая близкая и любимая! Я буду самым счастливым человеком на земле, если приеду в июне и буду знать, что ты еще любишь меня, помнишь, как нам было хорошо вместе (как же редко это было!).

Пиши мне чаще, солнышко моё, и не забывай, пожалуйста. Целую тебя крепко-крепко.

Твой Котик».

Котик… Божечки, как пошло. И уже на следующий день… на следующий день! Не успел приехать домой – и уже бежит на почту, уже надеется…

«Милая моя Катенька!

Первым делом, конечно, я пошел на почтамт, но пока что ничего нет. Читаю старые твои письма, и кажется мне, что ты совсем рядом. Солнышко моё, как мне не хватает тебя, твоих шуток, улыбок, ласковых слов! Сейчас здесь страшная суета: то экзамены, то универсиада, надо готовиться к лекциям, отчитываться о командировке… А наплевать бы на это всё, приехать в Ленинград, позвонить тебе и хотя бы услышать твой милый и нежный голос, который обещает быть на факультете в три часа дня! Когда я был там, этого казалось мало, а сейчас я так мечтаю увидеть тебя хотя бы издали.

Лапочка моя, каждую ночь я вижу тебя во сне, и каждый раз, как только я собираюсь обнять тебя, почему-то просыпаюсь, и всё исчезает. Ужасно обидно!

Целую тебя крепко-крепко, твои глазки и красивый пальчик.

Жду от тебя писем.

Еще раз целую, и еще, …

Твой всегда Котик»

Что еще за «красивый пальчик»? Мало ему веснушек! И что за старые письма? Значит, переписка была достаточно оживленной еще в Ленинграде? Ну да… Тише, Маша, я Дубровский.

Видимо, пару раз им удавалось поговорить по телефону. О мобильной связи никто тогда даже и не мечтал. У С. дома был телефон, а Петя звонил, вероятно, с почты.

«Ласковая моя! Вот я услышал твой голос и теперь хочу увидеть тебя хоть краешком глаза, издали. Понимаю, что сразу же захочется увидеть и вблизи, и обнять, и целовать тебя долго-долго, всю. Обязательно сделаю это, если ты еще будешь любить меня, когда я приеду. И не беспокойся, любимая моя, какие студентки, о чем ты? Разве я могу тебя когда-нибудь разлюбить? Я себе этого даже представить не могу… Жду всегда писем и боюсь, что перестанешь ты меня любить, и что я тогда буду делать?

Грустно мне очень без тебя, просто удивительно. И еще долго я тебя не увижу, а это уже совсем плохо. Тоска ужасная, очень хочется к тебе, поцеловать хотя бы твой красивый пальчик, услышать ласковое слово, почувствовать твои нежные руки на шее…»