Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Роковая женщина – тоже роль, любимая. Ладно, бодливой корове бог рог не дает.

Теперь вот игра в писателя. Писатель, у которого не наберется и сотни читателей. Уже без претензии на «великость», даже на хоть какую-нибудь известность. Проводили тут какой-то опрос – выяснилось, что на настоящий момент в России считают себя литераторами более ста тысяч человек. А книг на ЛитРесе выставлено рядом с ее опусами – миллионы.

И всё-таки желание продолжить эту «игру в писателя» не отпускает. Чешется вот что-то в душе. Но все сюжеты, которые приходят ей в голову, ужасно банальны. Наверное, это потому, что они из жизни, а жизнь, по сути, весьма тривиальная штука. Парадокс в том, что когда с тобой случается самая обыкновенная история, она тебе кажется уникальной, потому что твои чувства необыкновенны и ты сама тоже. Никто, как ты, любить не может, и всё такое… И пишешь, вот пишешь, стучишь пальцами по клавишам – всё про себя, хотя кому ты нужна? Всё равно тебя никто не поймет. Пожмут плечами и скажут, что это уже сто раз было, да и мысль изреченная есть, по большому счету, ложь.

Может быть, только чувство ее к Никите было настоящим, потому что она видела, что он совсем не такой, каким она его выдумала, но не могла его бросить. И он тоже, он ее понял, раскусил. И всё же любил ее. Именно такую.

После третьей рюмки язык у С. развязывался, и он садился на своего конька:

− Нужна идея! Никого сегодня не интересует просто хорошая картина, хорошая фотография! Невозможно сделать персональную выставку, ну там, кроме юбилейных, без какой-нибудь заковыки. Кураторам нужен «проект», нужна «концепция»! Чем мудрёнее, тем лучше. Хороший портретист не может взять и просто выставить свои работы, нужно объединить их каким-нибудь бредом, скажем портреты обнаженных старушек рядом с их одетыми фотографиями в юности… в смысле, фотографиями старушек одетыми, или безбородые отражения бородатых мужчин в разбитых зеркалах. Потому что все уже было и простое изображение никому не интересно. Типа просто снять может любой. Или же нужна какая-то социальная проблема, ну там ЛГБТ, бомжи и проститутки, бездомные котики. Только это уже тоже отражено всё вдоль и поперек.

Жена С., Елена, занималась реставрацией мебели. Их квартира была обставлена уникальными вещами, найденными на свалке и либо отреставрированными, либо превращенными во что-то другое: фибровые чемоданы становились комодом, из деревянных ящиков строилась этажерка. В свободное от горьких размышлений о судьбе искусства время С. помогал жене в поисках и отборе материала. Возможно, именно это и подсказало ему его последнюю идею – создать коллажи, объединенные темой исчезающей памяти.

Помойки настраивали его на философский лад. Ему попадались там детские карандашные рисунки былых времен, на которых велись бои не между роботами и инопланетянами, а между красными кавалеристами и фашистами; старые фотоальбомы с наклеенными уголками для фотографий и самими этими фотографиями – пожелтевшими, выцветшими, но аккуратно надписанными на обороте химическим карандашом; письма и потертые поздравительные открытки к первому мая и седьмому ноября; покалеченные игрушки советских времен («кукла Наташа № 2», такая была у его сестры); книги с пометками на полях… Однажды он даже нашел толстую папку с тесемками – из тех, что, как ему думалось, уже вышли из употребления. Внутри оказалась рукопись сборника рассказов. Текст был распечатан на принтере, но в некоторых местах поправлен от руки шариковой ручкой. Возможно, книгу опубликовали и рукопись выбросили за ненадобностью. Хотя сейчас, пожалуй, и выводить на принтер незачем, все в электронном виде делается. А может, это сочинил какой-то графоман. Ну, или не графоман, а просто никому не известный писатель, которого не публикуют. Вот он и напечатал… для себя. Чего только не найдешь в мусорном баке!

С. пытался соединить кусочки этих находок со своими фотографиями этих самых помоек, старых разрушенных домов, каких-то объектов, преображенных руками жены.

Последняя, кстати, поначалу отнеслась к его замыслу скептически: этот трэш уже всем надоел. Но однажды ей пришла в голову мысль:

− Ты всё время говоришь о памяти. О том, что всякое существование окончательно исчезает, когда о нем забывают. Но это же в принципе очевидно, как апельсин, и уже сто раз обыгрывалось. А что если попробовать сравнить это с тем, что останется от поколения наших детей, вернее, внуков? Ни писем, ни фотоальбомов, ни новогодних открыток, ни дневников – ничего же не будет… Всё виртуально, всё поглотит Интернет. А это самая большая и бездонная помойка, из которой уже ничего невозможно будет извлечь. На обычной свалке можно что-то отыскать, спасти, дать вещам вторую жизнь. А виртуальные тексты и фотки, они же просто сгинут и всё. Что если ты попробуешь сопоставить твои артефакты с какими-то современными реалиями?

С. задумался. Конечно, это задачка потруднее, но идея показалась ему перспективной. Он сделал несколько фотографий внука, погруженного то в социальную сеть, то в компьютерную игру. «Хорошо бы найти свои детские снимки, – подумал он. – Только вот где они могут быть?» А потом вспомнил про чемодан вещей, которые перевез к себе после смерти матери и засунул в кладовку, потому что разбираться в них у него не было времени.

В чемодане он действительно нашел несколько фотографий себя ребенком: смешной, лопоухий, в «семейных» сатиновых трусах и майке, он сидел около окна с книжкой в руке; в парадной пионерской форме читал стихи на утреннике; в красивом «взрослом» костюме стоял с цветами на пороге школы… Заодно наткнулся на свое присланное маме из пионерского лагеря письмо, в котором жаловался на то, что ему скучно, кровать жесткая, и он бы уже убежал, если бы не фотокружок; на рисунок, который он подарил ей на день рождения – рыцарь, похожий на Самоделкина, с букетом ромашек на шлеме. И еще – на картонную коробку от печенья «Ленинград» с изображением штурма Зимнего на крышке, в которой лежали две связки старых писем, каждая перевязанная особой ленточкой. Собирая чемодан, С. мельком заглянул в коробку, и решил, что это письма, присланные маме отцом в самом начале их совместной жизни, когда тот ездил в экспедиции в Казахстан. И только сейчас он заметил, что лишь в одной связке письма были написаны почерком отца. А другая…

Он взглянул на подпись – и сразу понял, кто это. Папин аспирант Петя Котенко, по прозвищу Кот, который после защиты уехал к себе в Хабаровск, но, пока отец был жив, периодически появлялся на горизонте.

Когда С. было лет тринадцать, бабушка, папина мама, обронила при нем одну фразу, что-то насчет того, что у Котенко с мамой был роман, но С. не обратил на это внимания. Мало ли что взбредет в голову бабушке, которая маму никогда не любила. Тем более что в Котенко, как ему казалось тогда, и кажется и теперь, не было ничего, что могло бы позволить даже сравнивать его с отцом. Откровенный донжуан, нарцисс, глядящийся на себя в каждую отражающую поверхность, любитель выпить, шутник грубоватого свойства, человек гораздо менее культурно развитый и воспитанный, чем мать и отец, провинциал… Да тут даже и говорить не о чем! А сказала это бабушка тогда, когда С. узнал, почему они перестали дружить семьями с папиным сотрудником Романом Рихтером: его жена Лариса влюбилась в отца, рассказала зачем-то о своих чувствах мужу, и тот потребовал прекратить все внерабочие отношения, хотя раньше они все праздники отмечали вместе. С. это расстроило до слёз, потому что ему очень нравилась дочка Рихтеров – смуглая темноволосая девочка младше его на пару лет. Такие вот монтекки и капулетти у них получились, но в силу возраста и будучи всецело на стороне мамы, С. об этом быстро забыл. Он тогда ни на минуту не усомнился в прочности отношений между родителями – и был прав. Они прожили вместе долго и счастливо. Но, выходит, бабушка сказала правду?