Одного человека достаточно - Эльс Бэйртен

Я зашла обратно в дом. Темнело. Около дивана стояла настольная лампа. Когда я двинулась к выключателю, то обо что-то запнулась. Послышался звон стекла.

У меня под ногами валялась старая сумочка матери. Она опять начала ее носить? Я нагнулась. Что в ней делают эти бутылочки? Я принялась считать: десять, одиннадцать, двенадцать. Я заглянула вглубь сумки: еще две! Большинство из них было подписано. Лауданум?! Та штука, которую безумно хотела Миа.

Четырнадцать пузырьков лауданума. Зачем столько? Зачем держать их в старой сумке?

Наша мать их украла? Но зачем ей это делать? Она надеялась, что лауданум поможет Миа? Да что ей в голову взбрело, господи?

Я схватила несколько пузырьков и рассовала их по карманам. Босиком, с опухшими ногами, я выбежала из дома, завернула за угол и бежала, пока не оказалась возле аптеки. Я задергала колокольчик. Наверху открылось окно, появилась голова аптекаря.

– Мне нужна помощь, – задыхалась я.

Накинув халат, он впустил меня.

– Милочка, мы уже спали, – сказал он.

Сказал, чтобы я успокоилась, а то он не может меня понять.

– Наша Миа. – Я все еще задыхалась. – Наша мать…

– Что там с твоей матерью?

Я зашарила по карманам, вытащила пузырьки и сунула их ему в руки.

– О господи, детка, что это?

Он развернулся и пошел в глубь аптеки, где рассмотрел пузырьки под светом лампы.

– Они из моей аптеки, но как… – Он открыл несколько пузырьков, понюхал содержимое. – Лауданум? Так много? Человеку за целую жизнь столько не выпить, не то что за пару недель…

Он запнулся.

– Она же не давала это твоей сестре?!

Его лицо потемнело.

– Ей нужно в больницу, немедленно!

– Доктор Франссен отвез ее вчера.

Он схватил телефон.

– Я звоню им немедленно, может, ее еще удастся спасти. Я надеюсь, еще не слишком поздно, детка, всем сердцем надеюсь. И я звоню в полицию.

В полицию?

– Прости меня за то, что я скажу, но твоя мать сотворила страшное зло, девочка.

Страшное зло?

Он печально смотрел на меня. Я не успела сказать, что он чудовищно ошибается, как он начал набирать номер. Я выбежала на улицу. Посмотрела в небо. Радуга исчезла. Неужели я думала, что она будет продолжать переливаться и в темноте? Да, так я и думала. Те, что наверху, на многое способны, так всегда говорила наша мать. Она тоже была способна на многое – но не на страшное зло. Ее жизнь вращалась вокруг Миа, да ее бы больше устроило, если бы Миа было лет сто, а не всего-навсего восемь.

Всего-навсего восемь.

Я просто не могла оставаться на месте.

Дверь в наш дом была открыта.

– Сначала они заставляют тебя часами ждать в коридоре. Как только ты начинаешь думать, что про тебя забыли, они тут как тут. Это вы ее мать, хотите ее увидеть? А вы как думаете, отвечаешь ты. Ей уже лучше, хочешь спросить ты, но молчишь, потому что они зачем-то обнимают тебя и ведут в палату, словно ты разучилась ходить. Но ты же не разучилась. Ты смотришь на обнимающую тебя руку и сразу понимаешь, что случилось что-то ужасное. Я приду завтра, хочешь ты сказать, завтра, когда все ужасное будет позади, и заберу ее домой. Но ты этого не говоришь, ты видишь, что в палате толпа людей. Ты видишь, что твой ребенок лежит на кровати. Повисает мертвая тишина. Они все поворачиваются к тебе. Твоя дочь теперь среди ангелов, говорят они. Они произносят это так, словно тебе повезло, но ты смотришь, смотришь и не видишь своего везения. Ты видишь только своего ребенка, что лежит на кровати, и можешь думать лишь об одном, что ты не ради этого принесла его в мир.

Я смотрела на мать, словно оглушенная.

– Я не хочу этого знать, – выдавила я.

Но меня как будто не существовало. Она смотрела сквозь меня.

– Они подводят тебя к твоему ребенку, ты хватаешься за него и чувствуешь, какой он еще теплый. На секунду ты веришь, что они все ошиблись. Но тут подходит доктор Франссен и спрашивает, как ты держишься. И он так по-доброму это спрашивает, что ты начинаешь плакать. Ты хочешь присесть, потому что ноги дрожат, и это чудовищно, но ты продолжаешь стоять, и слезы не прекращаются. Может быть, вам выйти на воздух, говорят они. Ты злишься. Ты будешь тут стоять столько, сколько захочешь, говоришь ты. Ты не можешь оторвать глаз от своего ребенка, а они натягивают на нее простыню. Сразу видно, что это простыня для взрослого. У вас что, нет поменьше, хочешь ты спросить, но не спрашиваешь, а начинаешь кричать проклятия, потому что больше не можешь плакать, ты натыкаешься на эту простыню, они крепко тебя хватают, и прежде чем ты успеваешь понять, ты уже стоишь в коридоре, а они пихают тебе в руки стакан воды и говорят тебе идти домой. Дома тебя ждет другой ребенок, говорят они.

Наша мать начала плакать. Она рыдала так громко, что, казалось, сейчас обрушится потолок. В голове у меня загудело от шума. Как бы я хотела тоже заплакать. Наша Миа умерла, а слезы не приходили. Я не могла понять, что со мной творится.

Мать раскрыла объятия.

– Жюльетта, иди сюда, – сказала она.

Жюльетта была тем, другим ребенком, что ждал ее дома.

Я осталась на месте. У входной двери. На коврике.

Наша Миа умерла. И она, со своими раскрытыми объятиями и лицом более святым, чем у Марии под стеклянным колпаком, может изворачиваться как угодно, но это – ее вина. И ведь она продолжит изворачиваться и дальше, пока в конце концов не окажется, что вина – не ее.

Я могла развернуться и уйти. Больше никто не удерживал меня в этом доме. И я бы ушла, теперь точно навсегда. Если бы только она не заговорила про ботинки. Про мои мокрые ботинки, что стояли на коврике рядом со мной.

– Господи боже, Жюльетта, что ты опять натворила!

– Я ходила пешком в Схерпенхейфел.

Она принялась всхлипывать громче.

– Ох детка.

– И это не помогло, – добавила я.

Я стояла и ждала. Но она не сказала, что гордится мной. Не спросила, трудно ли мне пришлось. Дождь лил весь день, но Жюльетта шла и шла. Пока не дошла.

– Это были мои единственные ботинки, – сказала я. – Не считая красных. Но они для танцев. А я больше никогда не буду танцевать.

Мать прекратила рыдать.

– Конечно, будешь.

Я пораженно посмотрела на нее. Неужели она, в ее глубокой печали, не понимала, что я больше никогда и ни за что не смогу быть счастлива?

– Наша Миа умерла.

– Я знаю. – Мать начала всхлипывать опять.

Она сидела на стуле, уронив руки на колени, слезы стекали длинными ручейками по ее щекам. Прекрасная снаружи, гнилая внутри. Но справедливость восторжествует, придет полиция и накажет ее. С минуты на минуту они появятся, арестуют и увезут ее.