Одного человека достаточно - Эльс Бэйртен

Слезы сдавливали горло: как же я могла молиться. Мать неодобрительно взглянула на меня. Ты так отцу не поможешь, Жюльетта, давай детка, закрывай глаза и делай свое дело.

Я закрыла глаза. Пока наша мать громко молилась, я видела, как наш отец опять лежит на полу, глаза распахнуты, неподвижный взгляд устремлен вверх. Словно там ничего нет – вот такой у него был взгляд.

– Где теперь наш па? – спросила я Луи после молитвы.

– Ты не должна задавать такие вопросы, Жюльетта.

– Но я хочу знать, – сказала я.

Он обнял меня. Наш папа в нас, а мы в нем, мы одна плоть и кровь, Жюльетта, а одна плоть и кровь не может быть разделена, она вечная. А вечность – это дольше, чем человек может представить.

– Тогда зачем мы так усердно молимся?

Он пожал плечами. Для нашей матери это что-то вроде работы по дому: если человек хорошо помолится, то заработает много очков, а те, кто набрал их больше всех, сразу полетят на небеса. Ответить на вопрос, что же делать тем беднягам, которые не умеют считать или писать, она никогда не могла. Их ставят в угол на веки вечные? Не могут на небесах быть так жестоки, – сказал Луи.

– То есть не имеет значения, молимся мы или нет?

– Мы живем в свободной стране, Жюльетта. Если матери это нравится, пусть молится.

– Молись, Жюльетта, – сказала мать, – и погромче, чтобы там наверху услышали.

– Благодати полная, – сказала я в десять раз громче, чем до того.

– И молись повеселее, Жюльетта. Чтобы они не подумали, что мы это из-под палки делаем.

Повеселее? Да как она могла о таком просить. Тому, кто читает молитву Розария, не весело. Не считая нашей матери, видимо. Ей всегда нужно было быть исключением.

– Просто поверь мне, Жюльетта. Господь с Тобою. Благословенна Ты… давай же, Жюльетта, повторяй, и погромче, я сказала.

– Между женами, – вступила я.

Мы продолжили так громко, как только могли.

«Аве Мария» эхом звучала в доме и внутри моей головы и постепенно вытеснила все остальные мысли.

Проси, и будет тебе дано.

Прежде чем идти спать, я заглянула к Миа.

Она сидела в кровати прямо. Руки болтались, словно привязанные за веревочки. Как обезумевшая кукла – со взглядом, полным ужаса, словно мир опять рушится. Она начала всхлипывать. Из глаз разом хлынули слезы. Их было так много, что мне на секунду пришла в голову странная мысль, что Миа просто умнее всех нас и знает что-то, чего мы с нашим крестьянским умишком еще не поняли.

– Миа, – взмолилась я.

Я протянула к ней руки, она их оттолкнула. Начала с силой бить себя кулаками в живот.

– Малышка, – сказала я, – успокойся, маленькая моя!

Слова нашего отца опять. Неуместные, словно куртка, которая еще слишком велика.

Она открыла рот. Раздался звук, похожий на вопль кошки, с которой медленно сдирают шкуру. Я схватила ее за руки, оторвала их от ее живота. Я должна была увидеть, двигалось ли что-то у нее под кожей. Должна была увидеть эту кошку.

Как же я надеялась, что это кошка. Что это не наша Миа.

Он не должен был так много у меня просить.

Я наклонилась к ней, наши лица почти соприкасались. Очень нежно я обхватила ее голову.

– Успокойся, маленькая моя! – прошептала я. Только шепотом я могла повторить слова нашего отца.

Открылась дверь, и вошла мать. Она оттолкнула меня, вытащила Миа из кровати, посадила к себе на колени и крепко прижала к себе.

– Быть не может, – пробормотала она – Не так быстро.

Да о чем она, господи?

– Но я вижу то, что вижу.

Она достала из кармана бутылочку и кусочек сахара, открутила крышку, капнула чем-то на сахар и засунула его Миа в рот.

– Рассасывай, – приказала она.

Миа принялась за дело так, словно высасывала из этого кусочка свою жизнь. Движение рта. Я увидела, как она глотает. И еще раз. Потом она открыла глаза. С любовью посмотрела на мать. Наша Миа восстала из мертвых.

Это было невозможно.

Не за пару секунд. Даже в Библии это заняло по меньшей мере два дня.

Я взглянула на бутылочку в руках у матери: на ней не было наклейки.

– Что это, какое-то волшебное зелье?

– Кое-что от жара. Я подумала, что попробовать не помешает.

Мы посмотрели на Миа. Ее глаза опять закрылись.

– Сработало, – выдохнула мать, – наконец-то. Уже завтра ей станет получше.

И тут наша Миа перестала дышать.

У меня подкосились ноги.

– Давай, детка, вставай. – Мать схватила меня и толкнула на стул. – Нужно сохранять спокойствие, – сказала она и села рядом со мной.

Наша Миа перестала дышать, а она сохраняет спокойствие? Ноги вновь задрожали, но я не упала. Я встала, схватила Миа за плечи, начала трясти, давай, малышка, давай дыши, дыши.

Раздался звук. Словно она хотела вдохнуть весь воздух в комнате, надышаться им в последний раз. Такой звук, что я допустила саму эту мысль – что она, возможно, дышит в последний раз. И то, как она лежала: руки на животе, глаза закрыты, абсолютная неподвижность – она была похожа на всех мертвых, что я видела. Я подумала про мертвых из-за ее кожи. У живых такой не бывает. Ее цвет изменился, он стал словно день, что не желает начаться. Я наклонила голову к кафельному полу, на котором мы читали Розарий, стоя на коленях. Я смотрела только на него. Я хотела, чтобы он разверзся, и я провалилась во тьму под ним. Я ничего сильнее не желала, чем оказаться в этой дыре под землей.

– Жюльетта, – сказала мать, – не стой столбом. Приведи доктора Франссена. Пусть он немедленно придет, Жюльетта. Немедленно. А то…

А то что?

– А то я его никогда не прощу.

Я быстро выскочила наружу, во тьму.

Я еще и половины не успела рассказать, как доктор Франссен вывел машину из гаража.

Он изменился в лице, когда увидел Миа.

– Ничего не понимаю. Вчера казалось, что она идет на поправку.

Мать достала платок и начала громко плакать.

– Я хочу, чтобы мне вернули мою доченьку, доктор.

У него на лбу выступил пот.

– Мы все этого хотим. Как я сказал, я ничего не понимаю. В любом случае я немедленно везу ее в больницу.

– В больницу? – повторила я робко. – Посреди ночи?

– Все очень серьезно, – сказал доктор Франссен. – Она в коме, бог знает, чем она больна.