О нас троих - Андреа де Карло

Если посмотреть этот фильм сейчас, вполне может показаться, что Марко просто воплотил в нем свой первоначальный замысел и за каждым персонажем, эпизодом, кадром, диалогом стояло то особое, не знающее сомнений видение мира, которым проникнуты все фильмы, книги, картины, составившие панораму его творчества. Однако это совсем не так: то, что Марко задумывал сценарий, который он написал, — все это очень далеко от того, что у него получилось. В фильме совсем другие атмосфера, идеи, чувства.

Марко всегда говорил «наш фильм», но в действительности это был с самого начала его фильм, я лишь служил фильтром и камертоном для образов, приходивших ему в голову. Чем ближе был день начала съемок, тем Марко становился беспокойнее, все его внимание уходило на то, чтобы выискивать и собирать элементы фильма во всем, что он видел, слышал, читал: жест прохожего на улице, заголовок в газете, строчка из песни, услышанной по радио, надпись на стене, взгляд девушки в окне трамвая, да и любое видение, внезапно возникающее перед нами во время ночных прогулок по городу. Он говорил «Постой» с таким напряжением в голосе, словно именно этот, особый миг требовал от него сосредоточения всех душевных сил; на моих глазах новый элемент включался в зыбкие рамки воображаемого фильма, начинал взаимодействовать с тысячью других элементов, выдуманных и реальных. Случалось, он впадал в ярость: голос становился резким и отрывистым, взгляд мрачнел; он толкал людей, переставлял предметы — только чтобы лучше увидеть, лучше почувствовать, лучше понять, почему его заинтересовало именно это, а не другое.

Общаться с ним стало труднее, чем раньше, но не настолько, чтобы наша дружба оказалась под угрозой. Мысль о том, чтобы снять фильм, не связывалась для меня ни с честолюбием, ни с поисками своего «я», ни с гордостью; мне просто нравилось проводить с ним время, открывать неведомый прежде мир, иметь в запасе кое-что интересное, что можно рассказать Мизии. С другой стороны, Марко с его упрямством, ленью, нигилизмом слишком трудно было в одиночку находить общий язык с реальностью, и он ценил ту роль среднестатистического зрителя, ледокола, посредника, синхронного переводчика, которую я при нем играл. Наша дружба строилась на том, что я служил мостом, соединявшим его с остальным миром, а он указывал направление и конечную цель; меня вполне устраивало это распределение ролей: при полном несходстве наших природных дарований оно казалось мне честным, равноценным обменом.

Я заговорил с ним о Мизии, когда мы сидели в большой квартире, которую готовили к съемкам; Марко сосредоточенно рисовал раскадровки к первым сценам.

— Ее правда зовут Мизия? — сказал он с одной из своих насмешливых улыбок.

— Да, а что? — напрягся я, непроизвольно приготовившись защищаться.

— Ничего, — сказал Марко, уткнувшись в свои рисунки. — Немножко претенциозное имя, нет? Тебе не кажется?

— Ничего подобного, — возразил я таким тоном, что, не будь он целиком поглощен своим занятием, непременно бы удивился. — Я еще не встречал девушку, у которой было бы меньше претензий. Просто ее так зовут. Родители так назвали.

Марко сказал «Вот черт!», быстро стер ластиком похожего на чучело человечка, обозначавшего Вальтера Панкаро, и нарисовал его заново, в другом углу прямоугольника, обозначавшего кадр. Он был слишком нетерпелив, чтобы хорошо рисовать: ему важно было лишь более или менее точно обозначить на бумаге основные детали.

— Я хотел пригласить ее в субботу сюда, посмотреть, как мы снимаем, — сказал я. У меня в ушах еще звучал ее голос — накануне вечером я звонил ей во Флоренцию; я помнил все его оттенки, помнил, как всего за несколько минут она показалась мне близкой и далекой, внимательной и занятой своими мыслями.

— Хорошо, — негромко сказал Марко. — Только учти, тут не цирк с дрессированными медведями и жонглерами. Пора уже хоть немного сосредоточиться на том, что мы делаем.

— Сам знаю, — огрызнулся я; меня раздражало его поведение. — Пока вообще неизвестно, сможет ли она прийти. — Но мне очень хотелось, чтобы она смогла: мне хотелось пустить в ход все козыри, заслужить ее интерес, попытаться загладить то впечатление, которое осталось у нее от нашей прошлой встречи.

Марко сказал «Ладно», но все равно был недоволен, ему совершенно не нравилась мысль снимать фильм на глазах у посторонних.

Квартира, в которой мы собирались снимать, принадлежала родителям Вальтера Панкаро: они уехали на месяц в Энгадин кататься на горных лыжах, оставив его с горничной посреди невероятного количества мебели темного дерева, стеклянных горок, альпийских пейзажей, чаш, бокалов, серебряных блюд, персидских ковров. После долгих уговоров Вальтер Панкаро согласился предоставить ее под основную съемочную площадку, взяв с нас клятвенное обещание ничего не ломать, а когда закончим, все расставить как было. Суперпедантичный и гиперэкспрессивный, он теперь очень дорожил своей главной ролью, но когда Марко объяснил, что нам надо вынести из гостиной всю мебель и расставить повсюду большие картонные коробки, он совсем сник. У нас не было ни декоратора, ни реквизитора, ни машинистов, ни бутафоров: перестановкой занимались я, Марко, Сеттимио Арки и моя троюродная сестра, мы устроили такой кавардак и такой шум, что в дверь несколько раз звонили возмущенные соседи. К ним выходил Марко и говорил властным тоном, который у него откуда-то взялся с недавних пор: «Мы снимаем фильм»; они выглядели слегка испуганными и слегка польщенными тем, что в их доме происходит такое волнующее событие, но тоска Вальтера Панкаро только усиливалась. Он все с большей опаской следил за варварскими манипуляциями с комодиками, столиками, ковриками и ледяным тоном выговаривал нам за каждую царапину на паркете, оббитый угол, вмятину на серебре, содранный китайский лак. Горничная изводила нас еще больше, стояла над душой и все время грозилась пожаловаться родителям Панкаро, если мы еще что-нибудь испортим; мы беспорядочно метались по квартире, то неуклюже, то осторожно, с треском, грохотом, возгласами: «Осторожнее, осторожнее», «Тише, тише», «Конечно, конечно».

Наступила суббота, день начала съемок, и все огрехи организаторов-любителей тут же выплыли наружу. В четверть девятого я заехал за Марко домой и пока рулил на своем «пятисотом» вдоль трамвайного кольца, он еще раз возбужденно перечислял основные принципы нашего предприятия. Горячась, объяснял мне, каким фильм быть не должен, наверно, потому, что сейчас, когда времени уже не осталось, хотел составить себе более четкую картину: «Он не должен сводиться к форме, не должен сводиться к приему. Он не должен включать ничего готового, никакого уже услышанного, понятного языка. Он не должен легко смотреться, не должен вызывать никаких накатанных ассоциаций. Он не должен быть рыбой, плывущей по течению. Он должен быть рыбой, которая плывет против течения, по рекам, по полям, и летает, где хочет». Говорил: «Обещаешь сразу сказать мне, если увидишь, что он не такой? Даже в разгар съемок?» «Обещаю», — отвечал я и согласно кивал.

Мы остановились у дома Панкаро и зашли в бар выпить по крепчайшему капуччино, мы говорили, ходили вдоль стойки и глядели из огромных окон на улицу, чтобы не пропустить, когда приедут остальные. Мы смеялись, кашляли, смотрели на часы; говорили: «Ну, началось»; говорили: «Посмотрим, что теперь будет». Это было похоже на последние минуты перед прыжком с парашютом: пространство вокруг нас становилось все более разреженным, беспокойным, полнилось пульсацией непредсказуемых, все ускоряющихся ритмов.