О нас троих - Андреа де Карло

— Фильм об одном совершенно обыкновенном психе, который понимает, что мир его достал, и начинает сжигать по очереди все мосты между собой и жизнью.

Мизия смотрела на него с недоверием и любопытством: чуть наклонив голову, она поправила волосы, приоткрыв изящной формы ухо. Лампы на полу слепили нам глаза, все остальные, застыв по углам гостиной, уставились на нас, напряжение нарастало. Мне хотелось обнять Мизию, отвести Марко в сторонку и попросить быть с ней повежливее, но я не знал, как это сделать. Мизия сказала:

— Автобиографический фильм, да?

Во взгляде Марко мелькнула ярость, но с оттенком замешательства перед чем-то нестандартным и необъяснимым. Он тоже потянул себя за прядь волос, как всегда, когда сильно нервничал, и сказал Мизии:

— Ладно, если хочешь остаться и посмотреть, будь добра, постой вон там.

Мизия встала вместе с нами возле камеры, а Марко послал Сеттимио Арки к горничной распорядиться, чтобы она приглядывала за входной дверью, и после долгих перестановок и уточнений мы сняли второй и третий дубль первой сцены.

Но Вальтер Панкаро двигался слишком беспорядочно даже для психа: не мог толком пройти от двери до картонных коробок на полу, голову поворачивал рывками, не отрываясь смотрел в камеру. Марко по нескольку раз объяснял ему каждое движение, сам сыграл всю сцену, чтобы ему стало понятнее, говорил с ним самым спокойным и ровным тоном, на какой был способен, но ничто не помогало. Казалось, наконец все ясно, ошибиться просто негде, но стоило Марко скомандовать: «Начали!» — как Вальтер Панкаро впадал в ступор на свой тихий и гиперэкспрессивный лад: смотрел себе под ноги, смотрел в объектив, вертелся в десяти направлениях разом, чесал в затылке. Он говорил «Черт, да что ж такое», Марко кричал «Сто-оп!», кто-нибудь фыркал, кашлял, все, как могли, старались себя контролировать, чтобы не усугублять ситуацию. Сеттимио Арки качал головой, шептал: «С этим недоумком ни хрена у нас не выйдет». Вальтер Панкаро своим металлическим голосом повторял: «Черт, черт», лицо его посерело от стыда, он был раздавлен ответственностью.

Мы переживали, что испортили пленку, и не замечали, что дело близится к вечеру, в комнате стояла жара и духота, дышать было почти нечем; никто из нас и не подозревал, какое это изнурительное и монотонное занятие — снимать фильм, никто даже не представлял себе, каково это — стоять неподвижно целую вечность, когда все сводит от напряжения, а внимание ослабевает. Воздух вибрировал от перепадов между точностью и путаницей, замыслами и препятствиями, тишиной и бедламом; иногда мне казалось, что мы снимаем тот самый фильм, о каком мечтал Марко, а через пару минут казалось, что мечта погибла безвозвратно. К тому же рядом, метрах в двух, стояла Мизия и молча, не отрываясь, наблюдала за происходящим, и будоражила мне кровь, и обостряла восприятие ситуации.

Толку от Вальтера Панкаро было все меньше, съемки шли рывками, с долгими перерывами, наконец Марко сказал, что лучше отложить сцену до завтра, а пока взять камеру в руки и отснять, что видит герой, когда входит в квартиру. Вальтер Панкаро явно приободрился, сказал: «Тогда у меня будет время все обдумать», — и немедленно погрузился в проблемы недовольных соседей, поцарапанного паркета, перерасхода электричества.

Когда мы покончили с субъективными планами и Сеттимио Арки удалился с помощником оператора и с пленкой, чтобы отдать ее очередному своему знакомому и проявить втихаря в лаборатории, я наконец сделал то, что хотел сделать с самого начала: поздоровался с Мизией. Я боялся, что она обижена на меня за неловкую сцену, но ничего подобного: ей было интересно и весело, она смеялась, разглядывала все вокруг и задавала мне вопросы.

Марко, наоборот, был чернее тучи: съемки едва начались, а на фильме, похоже, уже можно было ставить крест, и он знал, что никто, кроме него, не может этот фильм спасти; в его взгляде читалось желание послать все к чертовой матери и сознание того, что все время придется жертвовать чем-то важным. Он еще раз попытался что-то объяснить Вальтеру Панкаро, заставил повторить за ним несколько движений, но было очевидно, что все без толку; в конце концов он отступился, подошел ко мне и, не обращая внимания на Мизию, с которой я разговаривал, сказал: «Пошли?»

Мы вышли втроем, молча, чопорно вошли в лифт, будто соседи по дому, и с деланным интересом уставились на деревянные панели у себя перед носом. Только когда мы спустились на первый этаж и я открыл дверь, Марко вызывающим тоном сказал Мизии: «Эффектный выход, ничего не скажешь».

— Мне жаль, — ответила она. — Из-за меня ваш актер так больше и не смог разыграться.

— Актер, как же. — Марко явно терзала мысль, что у его позора были свидетели, а теперь об этом еще и приходилось говорить.

— Но я оборвала его на середине сцены, — сокрушенно сказала Мизия, повышая голос, чтобы перекрыть уличный шум.

— Ему и до твоего появления была грош цена, — холодно сказал Марко.

— Но я уж точно ему не помогла, — сказала Мизия. — Он же такой восприимчивый, у него, наверно, был шок.

— Он более чем восприимчивый, наш Вальтер, — сказал я, но оказалось, что меня никто не слышал. Я шел между ними по тротуару в полном смятении чувств, лихорадочно менявшихся каждую секунду: возбуждение после съемок и подавленность из-за возникших трудностей, изнеможение от духоты, гордость от того, что я знаком с такой девушкой, как Мизия, и что у меня есть такой друг, как Марко, беспочвенная ревность к обоим, ощущение, что я не контролирую ситуацию, пытаюсь догнать ее и не могу.

Между ними, словно магнитные импульсы, простреливали искры взаимного интереса, причем Марко старался казаться безразличным, а Мизия боялась показаться бестактной после случившегося. Она задала ему несколько технических вопросов по поводу фильма, он отвечал коротко и рассеянно, словно считал, что она все равно ничего особо не поймет. Мне казалось, что он ей неприятен, а она его бесит, но я скоро понял, что они по-прежнему заинтересованы друг другом.

Когда мы подошли к моему «пятисотому», Марко внезапно спросил у Мизии: «И все-таки, какое у тебя впечатление? Когда ты вот так вдруг вошла?»

— От чего? — ее голос прозвучал неожиданно сухо.

— От фильма, — сказал Марко так, словно уже пожалел, что проявил любопытство.

Мизия посмотрела на мыски своих кроссовок; посмотрела Марко в глаза; сказала: «По-моему, ты ведешь себя слишком жестко».

— В каком смысле? — Марко был совершенно сбит с толку.

— Ты все время на взводе, — сказала Мизия. — Бог мой, ты так уперся в свою роль режиссера! Я думала, что снимать фильм со своими друзьями гораздо легче и веселее.

Марко не смог удержаться от смеха: он не привык к столь открытому нападению, тем более со стороны красивой и малознакомой девушки.

— Почему же тебе показалось, что у нас не легко и не весело? — спросил он.

— Ну как тебе сказать, — ответила Мизия. — Ты был будто какой-нибудь капитан военного корабля, постоянно настороже. Неудивительно, что у всех сдавали нервы.