Скажи миру – «нет!» - Олег Верещагин

– Ну? – спросил урса. – Будешь говорить?

Я молчал, глядя над его плечом в яркое небо, морозное и широкое. Эту боль можно было терпеть молча.

– Начинайте его свежевать, – сказал урса. По-русски сказал, чтобы я понял, а потом повторил на своем языке.

Мысли сталкивались в моем мозгу, как бильярдные шары – я почти видел зеленое поле, слышал глухой, цокающий, костяной звук.

Дальше – не помню. Ничего не помню.

* * *

Бок болел, и я начал медленно осознавать, что не только жив, но и цел. Во всяком случае, если бы с меня сняли кожу, я бы вряд ли ощущал боль от ожога. Это было логично, и данная логика меня настолько подбодрила, что я осмелился открыть глаза.

Надо мною качалось расчерченное ветвями вечернее небо с проглядывающими острыми искрами звезд. Я видел его вкривь и вкось и первое, что понял, – меня несут на боку. Второе – меня несут на носилках. Третье – это явно не урса. Они и своих-то раненых бросают без сомнений и зазрения совести.

«Спасен», – подумал я и ушел в тихую темноту, оставив в зимнем вечере боль и холод…

…Спас меня, конечно, Арнис. Сперва он обалдел от факта собственного бегства и начал было рвать на себе волосы, перемежая это с обвинениями в предательстве, но как-то быстро опомнился и рванул в лагерь так, что следом поднялся ветер. К счастью, мысль героически ринуться на мое освобождение в одиночку пришла ему в голову уже по пути, иначе сейчас урса щеголяли бы двумя новыми плащами из беленькой, прочненькой мальчишеской кожи, а мы – мы бы, наверное, еще жили где-нибудь в сугробе. С содранной шкуркой и уже сойдя с ума от боли.

Я все-таки поубавил урса в числе, а потом они, на свою голову, довольно долго пытались меня «расколоть». Поэтому времени у моих ребят было достаточно… ну, это я переборщил, но нагрянуть они успели как раз вовремя.

Танюшка зарубила четверых. Причем, как мне позже рассказывали, рубилась буквально осатанев от ярости, молча и совершенно беспощадно, а когда увидела меня в том состоянии, в котором я потерял сознание, то последнего – четвертого – урса она, уже ранив, запихала в огонь костра своими руками.

Весьма крепкими ручками гимнастки.

Нашу стоянку, уже сделавшуюся привычной, пришлось бросать к чертовой матери. Меня поволокли на носилках. Дело осложнялось тем, что урса во время разговора о текущих событиях сломали мне три ребра с левой стороны и сильно повредили копчик (теперь я в полной мере мог оценить мучения, которые испытывал позапрошлой осенью после схватки с медведем Вадим). Да и вообще – вторая зима получалась для меня тоже не очень удачной. Прошлую валялся с кровоизлиянием в брюшную полость, эту, похоже, пролежу до конца (если будем живы) с ожогом и переломами…

Так и сдохнуть можно. А?

* * *

Вечером Танюшка, легко сломив мое слабое сопротивление, напоила меня бульоном из подстреленной ею куропатки. Глотать было больно, дышать – еще больнее, при каждом вдохе кололо в боку, утомительно, постоянно и не столько уж больно, как надоедливо. Больно было потом, когда Танюшка начала менять наспех наложенную на ожог повязку. Я закусил тряпку и жевал ее, пока Ингрид промывала ожог осиновым настоем, а потом накладывала повязку, ругаясь с Танюшкой из-за того, какую класть – на ожог нужна была тугая, но она слишком сильно давила ребра. Ночь помню плохо, знаю только, что почти не спал от боли, измучился сам и измучил до слез Таньку, обнимавшую меня со спины. Утром все от той же боли (она стала поменьше, но все равно жгла бок и взламывала грудь на вдохах) мир казался мне серым, и я не сразу сообразил, что Вадим вскинул на плечо мой вещмешок, а потом возмутился:

– Что за новости?!

– Тихо, тихо. – Он уткнул мне ладонь в грудь. – Лучше сейчас нести твой сидор, чем потом – всего тебя.

Я оценил его правоту, потому что себя я точно нес с трудом.

– Третья степень, – сказала Ингрид, – местами четвертая… Береги бок.

А как его беречь? Я шел в вязком тумане, временами обнаруживая, что опираюсь на плечо то Сергея, то еще кого-то из мальчишек. Тогда я ругался (кажется, матом), отпихивал помощников… чтобы через полчаса обнаружить: я опять движусь с подпоркой. Так продолжалось до вечера, когда я окончательно вырубился.

Потом я очнулся. Шел снег. Горел костер, пахло едой, и наши, негромко переговариваясь, плели между толстыми стволами вековых дубов загородку, забрасывая ее снаружи снегом. Я понял, что тут мы останемся надолго, а снегопад упрячет наши следы от возможной погони.

За волной волна – травы светлые,

Месяц катится в бледном зареве.

Над рекою в туманном мареве

Огоньки дрожат неприветные.

Так порой на Руси случается,

Волки-витязи, песни-вороны,

Огляжу все четыре стороны,

А никто не ждет, не печалится.

Нож булатный – мое сокровище,

Мои сестры – мечты далекие,

Мои братья – костры высокие,

Слева – верной тоски чудовище,

Справа – был ли храм? И не вспомнится.

Волки-витязи, песни-вороны,

Не с кем, кроме вас перемолвиться.

Перемолвиться – не отчаяться,

За удачей в бою отправиться.

Наше поле врагами славится,

Пусть никто не ждет, не печалится.

У зверей есть норы и лежбища,

У людей дома над рекою.

Гляну в ночь и махну рукою:

Поле битвы – мое убежище.

М. Струкова

Я уснул под утро и проснулся от шума – кто-то рычал, кто-то ругался, слышался хруст и треск. Я подскочил – и вскрикнул от боли, созерцая, как возле костра катаются в драке Сережка Лукьянко и Олежка Крыгин. Как раз в этот момент мой тезка ударом локтя и ноги отшвырнул Серого почти в огонь, но тот успел извернуться и вскочил на ноги, выхватывая из-за голенища засапожник. Олег, левой рукой стирая кровь с разбитой губы, схватился за финку и перехватит ее за кончик лезвия – для броска.

– Стоп, хватит, вы что, охренели?! – заорал я, пытаясь встать и проклиная свою слабость пополам с какой-то пустотой в лагере. Но тут вмешался откуда-то счастливо взявшийся Сморч. Он перехватил руку Олега и выкрутил ее так, что финка полетела в одну сторону, а наш художник неудержимо закувыркался в другую. Серый с низким реактивным воем бросился в атаку на поверженного противника, но Сморч, не глядя, точно и сильно пнул его пяткой в пах – так, что тот сложился вдвое, роняя засапожник, и сел в снег, хватая воздух широко открытым ртом. Сморч рыкнул на них (спасибо ему!):

– Князь приболел – и все расслабились?! Убью!

– Что там случилось?! – Я наконец смог встать.

– Он!.. Он!.. – Сергей немного смог разогнуться, и я увидел, что он плачет, буквально брызжет слезами – и явно не от боли. – Он!.. – Сергей задохнулся.

– Ну сказал я ему! – Олег тер кисть. – Сказал, а что, не правда?! Сказал, чтобы помылся, ну сколько можно?! Вы на его уши поглядите и на шею! Как можно так зарастать, ну по-человечески же нужно выглядеть!