Источник - Джеймс Миченер

И тогда на Иехубабела снизошло преображение, над которым он уже был не властен. То, первое обрезание его заставил сделать мученик Палтиел, и решай он сам, то постарался бы избежать такого противостояния. Но настал момент, когда он сам должен предстать перед YHWH, и теперь ему не спрятаться ни за афоризмы, ни за увертки. Лидер евреев теперь должен возглавить их, и, представ перед общиной и не зная, что сказать, он вспомнил те торжественные слова, с которыми YHWH обратился к Аврааму, и он начал повторять тот обет, который и обрек евреев на их особую судьбу:

– И поставлю завет Мой между Мною и тобой и между потомками твоими и после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим…

Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать… Да будет у вас обрезан весь мужской пол…

Восьми дней от рождения да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужского пола…

Необрезанный же мужского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего, ибо он нарушил завет Мой…

Авраам был девяноста девяти лет, когда была обрезана крайняя плоть его… И с ним был обрезан весь мужеский пол дома его, рожденные в доме и купленные за серебро у иноплеменников[9].

И, бросив мученический вызов, движимый силой, которой он сам не мог понять, Иехубабел отринул страх и совершил обрезание. Евреи сделали шаг, после которого обратного пути уже не было.

ХОЛМ

Стоял прохладный, но солнечный октябрьский день. Джон Кюллинан наблюдал, как удоды старательно изображали из себя археологов, а Элиав и Табари, стоя на холмике у него за спиной, рассматривали море у берегов Акко, на глади которого одно за другим появлялись белые пятнышки.

– Ты когда-нибудь видел это, Джон? – спросил араб.

Приникнув к биноклю, Кюллинан сфокусировал его на прекрасных минаретах Акко, а затем опустил к просторам Средиземноморья, в синеве которого виднелось несколько белых пятнышек; они качались на волнах, подобно каким-то странным птицам.

– Это паруса? – спросил он.

– Ежегодная регата Акко, – сказал Табари, переводя бинокль с одного участника гонок на другого.

– Должно быть, хананеи и евреи были потрясены, когда греки стали устраивать тут в Акко большие игры, – предположил Кюллинан.

– Мы, евреи, рассматривали их стремление обнажаться с отвращением, – сказал Элиав. – Ветхий Завет очень неприязненно относился к играм.

– Но не Новый, – возразил Табари. Он смотрел, как белая точка скользила по глади моря, оставляя за кормой менее опытных соперников. – Я помню, как в школе в Англии наш классный руководитель со слезами в голосе цитировал слова апостола Павла по поводу игр. – И, передразнивая щербатого пастора англиканской церкви, он повторил цитату, вынесенную из школы: – «Я мужественно боролся, я преодолел дистанцию, я храню веру. И посему я буду увенчан короной праведника, когда Господь мой, верховный судья, наградит меня в День…»

– И греки и англичане, – напомнил Элиав, – были единственными, кто серьезно относился к играм. Они дали нам идеал спортивного отношения к жизни. И не только в играх. Вы можете драться с англичанином на полях сражений или в политике, но если война велась честно, то по ее окончании вы обмениваетесь рукопожатиями. Мне бы хотелось, чтобы и мы, евреи, и арабы усвоили этот урок.

– В своей школе я всегда был как-то не к месту, – предался воспоминаниям Табари. – Там был один боров из Лидса, который восемь раз укладывал меня на ринге, а потом, как настоящий паршивый спортсмен, он мне сказал: «Ты хорошо дрался, Табари». И, переводя дыхание, я выдал ему старое арабское проклятие: «Надеюсь, гнусное отродье, что тебе выбьют все зубы, кроме одного». Между двумя этими подходами просматривается большая разница.

– Почему греческий идеал не прижился в этих местах? – спросил Кюллинан.

– По тем же причинам, по которым его не приняли и в Риме, – объяснил Табари. – Следовать за бегуном интересно, но куда приятнее сидеть на удобном стадионе и смотреть, как за ним гоняются львы. Греки и англичане увлекались спортом. Римляне и американцы унизили его до зрелища. А арабы и евреи послали к черту все эти глупости.

– Но ведь именно из спорта пришло понятие честной игры и перемирия. И это нужно всем нам, – сказал Элиав. – Как иначе мы здесь сможем усвоить эти уроки?

– «Он исподтишка ударил меня в спину, – процитировал Табари девиз своей семьи, – а я дважды дал ему по физиономии, когда он стоял лицом ко мне».

– Как ты объяснишь столь большую разницу Ветхого Завета и Нового по отношению к этой теме? – поинтересовался Кюллинан. – Я помню не менее десятка цитат апостола Павла о спорте и атлетах.

– Это, скорее всего, объясняется греческим влиянием, – сказал Элиав. – Павел бывал на больших играх в Антиохии. Он часто упоминал борьбу, бег, награды. Именно от него христиане восприняли понятие высокоморальной жизни как борьбы с соперниками, а мы, евреи, отвергли идею борьбы в этой области. Но если подняться над этими спорами, думаю, христиане были правы.

Кюллинан попытался процитировать пассаж апостола Павла об атлетах, но запнулся и пошел к себе в кабинет за Библией, где в Первом послании к коринфянам и нашел слова, которые он усвоил еще ребенком: «Не знаете ли вы, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить… И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух. Но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным»[10].

– Я буду только рад, – сказал Элиав, – когда увижу еврейских мужчин и женщин, участвующих в Олимпийских играх. Мы с большим опозданием выяснили, что тут греки были правы.

– И если арабы сделают то же самое, – добавил Табари, – и если мы бок о бок пройдем остаток пути и примем английское отношение к понятию честной игры, то по окончании игр выйдем к той точке, где греки оставили нас более двух тысяч лет назад. – Вскинув бинокль, он присмотрелся к дистанции гонки и сообщил: – Треугольный парус далеко впереди, доказывая, что святой Павел был прав. На каждой дистанции может быть только один победитель. Вопрос лишь в том, какие хитрости вы можете применять по отношению к другим – чтобы вас не поймали, а вы уверились в своей победе?

* * *

Птолемаида, куда той прекрасной осенью 167 года до нашей эры гимнасиарх Тарфон привел вереницу своих бегунов, не имела ничего общего ни с древним египетским городом Акка, ни с Акко финикийцев. Эти поселения были погребены под холмами наносов, что высились у Реки Белус, а Птолемаида, один из многих городов Малой Азии, возведенных дальновидным Антиохом Эпифаном, стояла прямо на полуострове, вдающемся в море; кварталам же старого города была отдана Материковая часть земли. Птолемаида представляла собой довольно хитрое политическое образование – свободный греческий город-государство со своим собранием, имеющий право чеканить свою монету. У него было свое правительство, и назначенные в него чиновники подчинялись Антиоху, и только Антиох решал вопросы иностранной политики и непростых религиозных конфликтов. Набережная дала приют величественному зданию театра из мрамора, где ставили трагедии Эсхила и Еврипида и веселили народ комедиями Аристофана. По всему городу были рассеяны различные храмы. Один из них был посвящен Антиоху Эпифану, но было много храмов таких местных богов, как Баал, а также бани, посвященные Афродите. В мастерских делали стеклянную посуду, совершенство которой очаровывало все последующие поколения, ценившие красоту; серебро из Азии и золото из Африки обрабатывались местными ювелирами, чьи изделия пользовались известностью даже в Испании.