Источник - Джеймс Миченер

– Иехубабел, мы ждем!

Духовный лидер еврейской общины с отчаянием посмотрел на жену и, заливаясь слезами, распростерся во весь рост на полу, вопрошая: «Адонай, Адонай, что мне делать?» От YHWH не последовало никаких указаний, и он доверился жене:

– Я не знаю, что делать. Тарфон подозревает меня в соучастии. Я видел, как он мне улыбался. Если его солдаты схватят меня на месте, то я буду забит до смерти. – Он содрогнулся, отчетливо представив, как свинцовые наконечники бичей рвут его тело. Затем его охватил прилив надежды. Сев, он схватил жену за руку. – Тарфон заверил меня, что Антиох – порядочный человек. Он поет и танцует, как любой грек. Хочет, чтобы люди любили его. И когда ты видишь ту огромную каменную голову в храме, не стоит думать, что…

– Иехубабел, – как из могилы донесся голос Палтиела, возвращая его к неизбежной реальности.

И вот так, сидя во внутренней комнате, Иехубабелу, одному из первых людей мировой истории, которому это испытание выпало на долю, пришлось лицом к лицу предстать с этой тайной евреев: «Почему он ищет себе мученичества? Столь незначительный человечек, как Палтиел? Почему он борется с империей?» Иехубабел чувствовал, что это неправильно, когда принять роковое решение заставляют взгляд погибшего мученика и голос человека, который хочет стать таковым.

– Иехубабел! – донесся требовательный голос. – Неужели я должен сам совершить священный обряд над своим сыном? Так скажи мне, что ты боишься. – И для молчаливо прислушивающейся пары это голос за стеной был голосом самого Адоная.

Медленно, движимый силой, смысла которой он не понимал, но которая столетиями будет царить в иудаизме, Иехубабел взял нож, завернул его в ткань и сунул за пояс.

– Я должен идти, – сказал он жене. – Старик смотрит на меня.

Она проводила его до дверей, где благословила его, потому что, умирая в мучениях, старик смотрел и на нее.

Обливающийся потом толстячок и тощий маленький фермер юркнули мимо синагоги и пошли по темной улице, которая вела к главным воротам, но на полпути остановились и быстро нырнули в маленький дом, который занимал Палтиел. Здесь четверо евреев уже собрались вокруг восьмидневного младенца, подготовленного к обрезанию. И, словно ритуал носил привычный характер, Иехубабел спросил:

– Готовы ли мы войти в ковчег Авраама? – Но когда собравшиеся евреи дали привычные ответы, он, содрогаясь, посмотрел на них и с силой спросил: – Соседи, вы понимаете, чем все это может кончиться? – И, выслушивая ответы, убедился, что старик смотрел в лицо каждому в этой комнате, доверяя ему то, что было обречено на бессмертие. Каждый знал, на что он идет, и был готов к последствиям.

Иехубабел, трепеща от серьезности своих действий, отошел в сторону и произнес краткую молитву, после чего извлек острый нож и совершил обрезание младенца, который заплакал от непривычной боли, но Палтиел сунул ему в рот тряпку, смоченную в вине, и плач прекратился.

– Имя его Исаак, – сказал фермер, – ибо Исаак был сыном Авраама, обреченным в жертву… – И тут фермер столкнулся с трудностью. Он не имел права произносить имени YHWH, да, по сути дела, и не знал, как звучит это священное имя, потому что в последний раз оно звучало в Макоре несколько столетий назад. Но поскольку каждое божество должно было как-то именоваться, возник обычай именовать YHWH случайным еврейским словом «Адонай», которое позже в других языках превратилось в «Господь». Когда звучное слово «Адонай» присовокупилось к буквам YHWH, то столетия спустя это странное сочетание немецкие ученые по ошибке прочитали как «Иегова». Такого слова вообще никогда не существовало, и уж ни в коем случае оно не могло иметь отношения к суровому еврейскому божеству. Величайший из богов был назван YHWH, что никак не произносилось. Обыкновенные евреи знали его под чисто случайным именем Адонай, но мир он завоевал под именем Иегова, которое никогда не принадлежало ни ему, ни кому-либо иному. Может, сбивчивость и неопределенность этой терминологии говорит о чуде, скрытом в этой концепции, или объясняет, почему группа евреев Макора была готова погибнуть под ударами бича из преданности богу, который служил им опорой и поддержкой.

Палтиел, человек, владевший лишь несколькими овцами, брал на себя самый большой риск – стоит только грекам осмотреть его сына, как они тут же найдут доказательства вины. Он поднял сына на вытянутых руках и сказал:

– Он Исаак, который был принесен в жертву Адонаю. Но он остался жить. Сегодня вечером все мы жертвуем свои жизни Адонаю – но да пусть все мы останемся в живых.

Один за другим заговорщики, понимая, что, если малыш Исаак попадет на глаза греческим чиновникам, всем им придется поплатиться жизнью, незаметно выскальзывали из дома. Когда Иехубабел двинулся обратно к синагоге, он услышал громкие голоса, доносившиеся со стороны главной дороги, и подумал, что это отряд солдат, которые сейчас примутся допрашивать его. Он спрятался. Но голоса принадлежали семерым атлетам в голубых плащах, которые возвращались после вечера во дворце Тарфона. Они шли к синагоге, чтобы пожелать его сыну Беньямину спокойной ночи. Братство атлетов проводило его до дверей, и друзья взяли с Беньямина обещание, что завтра с самого утра он будет в гимнасиуме. Обыкновенный отец, видя, как тепло относятся к его сыну ребята, чьи отцы правят городом, преисполнился бы гордости за его успехи, но Иехубабел, глядя из тени, как его сын, ставший греком, прощается со своими греческими друзьями, испытывал лишь стыд оттого, что в мальчике нет ни капли духа, который заставил Палтиела сделать обрезание своему сыну.

Его опасения по поводу сына лишь возросли, когда Тарфон отправился в Птолемаиду, в порту которой шли работы по его расширению. Мелисса осталась во дворце у северной стены города, и в отсутствие Тарфона Беньямин стал там бывать. Иехубабелу стало ясно, что между его сыном и прекрасной гречанкой, женой гимнасиарха, развертываются порочные отношения. Несколько нелегких дней Иехубабел бродил по узким улочкам между храмом Зевса и дворцом и, прячась, следил, куда направляется его сын. И то, что он видел, убедило Иехубабела, что его сын в развевающемся голубом плаще предал своего благодетеля.

На третий вечер Иехубабел дождался, когда сын покинет обширный дворец и, перекинув через руку голубой плащ, направится в сторону гимнасиума. И когда юноша появился, Иехубабел внезапно вышел ему навстречу и сказал на арамейском языке:

– Ты не пойдешь в гимнасиум. Ты вместе со мной отправишься домой.

– Меня ждут, – на койне ответил сын.

– Тебя ждет мать, – буркнул Иехубабел и повлек сына за собой к храму Зевса. Там он свернул на главную улицу, чьи богатые лавки символизировали для него те искушения, жертвами которых пали евреи Макора.

Дома Иехубабел усадил удивленного сына на скамью и позвал его мать. В два голоса родители стали обвинять сына, что он предал правителя Тарфона, который так часто дарил семью своей дружбой.

– Есть собака, которая кусает руку хозяина, и есть молодой человек, который соблазняет жену своего опекуна, – нравоучительно сказал Иехубабел сыну, который никак не мог оправиться от изумления. – Разве может человек пылать огнем вожделения в чреслах своих – и в то же время уберечь от пламени свою одежду? – вопросил Иехубабел, но его слова не оказали никакого воздействия на сына. – Ее дом – это путь в ад, который приведет тебя к гибели, – доносились слова из гущи бороды, обрамлявшей круглое лицо отца, но Менелай, привыкший к утонченности греческой мысли, никак не мог уловить смысла потока слов своего отца. – Пей воду из своего кувшина и черпай ее из своего источника. Пусть они принадлежат только тебе, и не дели их с чужаками, – внушал ему неуклюжий нравоучитель, и Менелай стал ерзать на месте, что вызвало раздражение у его отца. – Воспитывай ребенка на путях, которыми ему предстоит идти, – с предельной серьезностью сказал Иехубабел, – и когда он вырастет, то не сойдет с них. Мы предупреждали тебя, что губы чужой женщины сочатся медовой сладостью, а рот ее нежнее масла.