Город чудес - Роберт Джексон Беннетт

— Но я также женщина, мать которой ты убил, — шепчет она. — Я женщина, любовь которой ты пожрал. Ты украл у меня все. Ты украл у меня моих братьев и сестер.

— Я… мне пришлось! — пытается сказать Ноков. — Мне пришлось! Со мной поступили несправедливо, несправедливо!

— Но больше всего я презираю тебя, — продолжает женщина, — за то, что ты сделал меня тем, кто я есть сейчас. Я была счастлива быть смертной. Я была счастлива быть влюбленной. Я была счастлива быть маленькой. Но ты вынудил меня действовать и заставил сбросить все, что я люблю, как змея сбрасывает шкуру.

Она тянет его к себе. В ее глазах — все секунды пути меж звезд, бескрайняя протяженность времени, что простирается в обширной пустоте мира.

— Никто меня не спас! — пытается крикнуть Ноков. — Никто мне не помог! Я был один, я был один!

— Я избавлю тебя от этого бремени, — говорит женщина. Они теперь так близки, что она может шептать ему на ухо. — Все имеет свой конец, Ноков. Я это видела. Я видела конец всего сущего.

Она протягивает к его лицу палец.

Ноков пытается корчиться, кричать и плакать, но не может.

— И твой, — говорит она, — прячется за следующей секундой…

Ее палец приближается.

— …как насекомое под камнем.

Она легко касается его щеки.

И Ноков мгновенно исчезает.

Семпрос, богиня времени, стоит одна на лестнице.

Она оглядывается. Если бы она хотела, могла бы разобраться со всеми чудесами, которые Ноков оставил позади себя: со стенами, лестницами, мертвым сенешалем и его копьем внизу. Но она этого не делает.

Потому что это не имеет значения. Она собирается все это устранить.

Она закрывает глаза и начинает.

* * *

В каком-то смысле Семпрос по-прежнему стоит на лестнице. Но в другом смысле она расширяется, растет и проникает за пределы реальности, поднимается над нею, словно огромная птица, пока не обнаруживает море мгновений, по которому плывет все сущее, почти бескрайней океан того, что произошло, того, что происходит, и того, что ждет своего часа.

Семпрос стоит посреди моря времени, и ее бледные ступни надежно упираются в легкие волны.

Она приседает. Секунды крошечные, но у нее острое зрение. Она видит их все.

Она тянет руку и касается одной кончиком пальца. Та разматывается, развоплощается, и звучит тонкий, бессловесный крик — крик боли, крик скорби, крик, который означает, что этой секунды словно и не было.

Семпрос смотрит на все остальные секунды. И принимается за работу.

* * *

На ступеньках над Мирградом Семпрос сжимает кулаки и идет по воздуху, в конце концов зависая над городом, — городом, который одновременно причинял и испытывал неописуемую боль, великолепной столицей, основанной на рабстве и отчаянии, городом, за полсекунды погрузившимся в холокост и кровопролитие.

Время под ней застыло. Оно застыло повсюду, во всем. Но она все равно хочет, чтобы люди ее услышали — услышали ее скорбь, ее обиду.

Семпрос кричит:

— Я была в этом мире еще до его рождения! И я буду здесь, когда в этой реальности от него не останется даже следа! И я говорю вам теперь — теперь, в конце всего, — что этот мир несправедлив! Что он родился в хаосе, неравенстве и боли и каждую последующую секунду определяла эта боль! И больше я ничего не скажу! Я не позволю, чтобы это продолжалось! Я больше не потерплю такой несправедливости! Я сотру все начисто! Я сотру все начисто, без остатка, и избавлю вас от этой кары, которую никто из нас не заслужил!

Мир под нею недвижен. Мирград застыл, как и Аханастан, как и Вуртьястан, и даже далекий Галадеш за морями. Каждая молекула, каждый атом, каждая частица света и пыли — все стоят по стойке смирно, пока Семпрос начинает свой ужасный труд, растворяя основы, на которых стоит реальность, растворяя саму реальность. Мир — оцепенелая публика ее первого, последнего и величайшего представления.

* * *

Только вот.

Только, только, только вот…

Посреди мирградских улиц дрожит единственная рука.

В синяках, в крови. Ногти сломаны, костяшки сбиты. На ладони пылает шрам.

Чаши весов, готовые взвешивать и судить.

Сигруд йе Харквальдссон делает сбивчивый, болезненный вздох.

Он слышит шум морей. Они его зовут, просят покинуть берега жизни и позволить унести себя прочь. Но по какой-то причине он просто… просто…

«Я обещал ей, что останусь».

Его веко трепещет. Копье в его плече — кусок льда.

«Я сказал, что напомню, кем она была».

Его левая рука, все еще дрожа, медленно поднимается.

«Неужели я и ее подведу?»

Он открывает глаз, сосредотачивается и пристально смотрит на свою левую ладонь, отмеченную блестящим шрамом.

Слова Олвос эхом звучат в его разуме: «Ты идешь наперекор времени…»

Сигруд делает еще один вдох. От усилий ребра пронзает боль, но он все равно вдыхает, наполняет каждую доступную часть тела воздухом. Потом выдыхает и одновременно шепотом произносит единственное слово:

— Татьяна.

Левой рукой Сигруд хватается за копье и начинает тянуть. Потом упирается ступнями в мостовую, наклоняется вперед и отталкивается от стены.

Такой жуткой боли он в жизни не испытывал. Он чувствует, как странный металл со скрежетом продвигается внутри, задевая какое-то сухожилие или кость в теле. Он чувствует, как от каждого рывка сбивается дыхание.

Но не сбавляет натиск. Пока…

Копье с хрустом вырывается из стены.

Он едва не падает лицом вниз на мостовую, что было бы катастрофой, но, несмотря на страшную боль, от которой гудит все тело, умудряется удержаться на ногах. Копье все еще внутри него, огромное и тяжелое, давит на рану.

Он стоит посреди улицы, всхлипывая и дрожа, сжимая левой рукой древко копья, застрявшего в груди. Он знает: правая рука бесполезна. Так что это будет нелегко.

Он переводит дух. Потом начинает тянуть копье вверх.

Неописуемая пытка. Он чувствует каждую неровность на древке копья, каждый изгиб и выступ на его темной поверхности. Он чувствует, как оно рывками продвигается сквозь тело, перемалывая кости, мышцы и прочие ткани.

Он кричит все громче и громче, он сам не знал, что способен издавать такие измученные вопли. Но продолжает тянуть, и дюйм за дюймом копье выскальзывает из его плеча. Он чувствует, как меняется распределение веса по мере того, как копье двигается, и чем ближе острие, тем сильней оно наклоняется вперед.

Он дрожит, сглатывает и тянет сильней, пока…

Заливаясь слезами, Сигруд йе Харквальдссон выдергивает черный наконечник копья из правой грудной мышцы. Потом падает на мостовую как подкошенный, его рвет кровью, его правая рука становится одновременно холодной и горячей, и кровь хлещет из раны, покидая его тело.