Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Этот вопрос крутился у нее в голове, пока она ехала из города на ранчо; Брудер следовал за ней в своем «пирс-эрроу», и лицо его отражалось в зеркале заднего вида ее машины.

Он ехал за ней по холмам, к давно уже заросшим воротам; в зеркало заднего вида Линди смотрела на Брудера, думала о давно прошедших вечерах, когда они вместе возвращались на ранчо — она в фургоне, он следом на грузовике. Но Брудер, с седыми висками и морщинами вокруг рта, встал перед ней, как будто прошло не пять лет, а больше. Кожа его потемнела и загрубела, борода стала жесткой и клочковатой, и казалось, ему неловко в костюме. Рукой он защищался от солнца, но не мог оторвать глаз от скругленного кузова «золотого жука» и темной головы Линди над водительским местом. Она неторопливо ехала вверх по пологим холмам, солнце пробивалось сквозь листву дубов, их стволы почти вросли в мостовую. Он знал: она сейчас думает о том, что он выглядит старше, но и она постарела, хотя красота ее не увяла. В глубине души он ждал, что так и будет, — слишком часто она подставляла лицо солнцу; ему было бы легче вернуться в Пасадену, если бы она раздалась в талии и согнулась под бременем жизни, которую сама для себя выбрала. Он заметил, что она осталась тонкой, — Черри дала ему понять, что это плохой знак, — но дивная противоположность сохранилась: на сумрачном лице молниями сверкали красивые черные глаза.

Но Брудер приехал в Пасадену не за тем, что безвозвратно потерял, и он гнал из головы мысли об обладании, а по спине его бежал холодок.

Руки Линди дрожали на руле; она чувствовала себя так, будто увидела призрака. По ее расчетам, они должны были встретиться лет через пятнадцать, не раньше. По ее расчетам, ко времени, когда он выйдет из ворот Сан-Квентина, на пароме переправится через залив к железнодорожной станции, сядет на поезд и поедет на юг, она успеет состариться, и Брудеру тоже прибавится лет. По ее расчетам, все эти тяжкие, холодные годы погасят последнюю искру страсти, она спокойно примет своего бывшего возлюбленного в доме своего мужа, и оба будут вспоминать то, что случилось двадцать лет назад, — Линди полагала, что нет ничего безобиднее укрощенной памяти. Но оказалось, она ошиблась — Брудер был здесь, рядом с ней, прикрывался рукой от солнца и, как она подозревала, нарочно облачился в костюм, чтобы поразить ее воображение. Он сбежал? Или в тюрьме случился бунт, или заключенные сделали ложками подкоп? Может быть, он тайно переплыл бухту Сан-Франциско и голова его, похожая на тюленью, мокро блестела над водой?

Брудер же, сидя в «пирсе-эрроу», точно знал, что она перебирает сейчас в уме, какими способами он мог бы добраться до Пасадены. Ее лица он сейчас не видел, но ему это не мешало; точно так же он знал, что освободился по такой причине, о которой она даже не догадывается.

Линди вышла из машины и открыла железные ворота; поднялось желтое облако пыли, скрыло ее, но она различала его, и Брудер тоже ни на минуту не терял ее из виду — в пыли блестели белки ее глаз. Солнце жарило изо всех сил, головная боль не отпускала, но неимоверная усталость, накопившаяся за последние недели, заметно шла на убыль. Ей казалось, что, если нужно, она легко взбежит в гору — прямо до просторной лужайки и лоджии, — и кровь стремительно текла в ней. А еще ей казалось — как здорово, если бы оба они вышли из своих машин у самых ворот и вместе взбежали бы в гору; она представляла себе, как мерно поднимается и опускается у них обоих грудь от прерывистого дыхания, как смыкаются руки, когда они останавливаются у лужайки, представляла, как от них обоих пышет жаром, чувствовала запах пота, запах мускуса от работающего сердца.

Она стояла рядом со своей машиной, размышляя обо всем этом, когда дверца «пирса-эрроу» открылась, Брудер вышел и спросил ее:

— Линда, ты как?

— Линди.

Брудер вопросительно вздернул подбородок.

— Теперь меня зовут Линди.

— Линди?

— Линди Пур.

Брудер сел в «пирс-эрроу» и с грохотом захлопнул дверцу. Ее мечты развалились сами собой, она тоже села в машину, и они двинулись друг за другом, как два обычных водителя в обычном потоке машин. В ее машине пропал прием радио, как только она повернула в сторону холма. Она ехала по иссохшей летней лужайке в полной тишине — только ветер обдувал машину, а сзади мерно гудел «пирс-эрроу». Подъезжая к дому, Линди чувствовала, как палатка ее души упала под бременем досады: Уиллис с Лолли наверняка будут сидеть на лоджии, слушать музыку, читать газеты, у их ног будут играть дети. Линди уже чувствовала в себе какое-то раздвоение и тихо ненавидела Уиллиса — ведь это было из-за него. Мужу очень не понравится, что она привела за собой в дом беглеца: Лолли побледнеет от страха, начнет нервно постукивать кулачком по груди. Они всегда считали Линди безрассудной; Уиллис называл ее своей «девушкой с Дикого Запада». «Я притащил ее с самого фронтира», — бывало, похвалялся он, содрогаясь при мысли о том, какой была когда-то Калифорния, и утешаясь тем, какой она уже стала и какой постепенно становится. Про Калифорнию говорили, что самое постоянное в ней — это стремительные перемены; как ни старался Уиллис выяснить, кто первым сказал это, он так и не сумел сделать этого; историк из Романской библиотеки в Уолнате дал ему неопределенный ответ: «По-видимому, капитан Пур, эта поговорка возникла задолго до того, как здесь появились испанцы». Тем не менее Уиллис процитировал ее в своей очередной речи о проекте строительства шоссе.

И вот теперь, подъезжая к дому на машине, Линди опасалась, как ее муж воспримет появление Брудера. Уиллис наверняка будет внимательно смотреть, как Линди разговаривает с Брудером; он заметит, что она не улыбалась много месяцев, зато сегодня, в этот день в самом начале августа, к ней вернулась радость, плечи ее расправились, а голова подалась вперед — так внимательно слушает она гостя. Лолли заохает и заахает, будет смотреть на него, прикрыв лицо рукой; она поднимется с кресла и в крепдешиновом платье окажется такой тоненькой, что можно будет заключать пари — а существует ли она вообще, или это всего лишь хрупкие кости, еле удерживаемые хилой плотью. Она весила всего лишь восемьдесят пять фунтов, и из-за двери ванной до Линды доносились крики ужаса, — значит, весы показывали Лолли, что к ее тщедушной плоти добавились несколько новых фунтов. Линди замечала, как тесно смыкались губы Лолли, когда за столом по кругу передавали тарелку с филе говядины под соусом. Теперь Линди представляла, как Лолли протягивает Брудеру стакан лимонада и лакричную палочку и вместе с Уиллисом пристально разглядывает его, как будто перед ними — посыльный из магазина Модела.

Но Линди не могла и предположить, что было у Брудера на уме. Она до сих пор не знала, на что у него были права. Она не знала, что клочок бумаги, на котором Уиллис накорябал свое завещание, лежал в нагрудном кармане пиджака Брудера; она не знала, что в тюрьму он сел только с этой бумажкой и что только ее выдали ему на прошлой неделе, когда он освободился.

На «золотом жуке» она проехала через ворота и увидела перед собой свою семью: Уиллиса, сидевшего в кресле со спинкой, расширявшейся, точно веер, и Лолли на скамейке-качелях с подогнутой под себя ногой. Она читала, он просматривал газеты, и у обоих на жаре был томный, расслабленный вид. Дети строили дом из деревянных кубиков, и Зиглинда спорила с Пэлом, что он неправильно ставит амбар. У Линди всегда было смутное ощущение, что к этой семье она не принадлежит. Все здесь ей остались чужими, кроме дочери, и чувство ее к ним ненамного отличалось от чувства к любым другим незнакомцам — простое сопереживание, и не более. Но чувствовала ли Линди хотя бы это? Нет, в ней не было даже и этой малой крупицы чувства к людям, которые давно уже стали неотъемлемой частью ее самой. Она пробовала потушить в себе долго тлевшее безразличие, но так и не сумела этого сделать. Видя лицо Брудера в зеркале заднего вида, она повторяла себе, что мы часто перестаем любить тех, кого любим. Любовь не вечна, она будто прыгает через пропасть — ну разве не так? Вот как она думала, прекрасно понимая, что не один раз и сама сваливалась в эти бездонные ущелья. В зеркале отражался Брудер, но вместо него вполне могло быть все ее прошлое, вся память, по волнам которой можно было плыть от одного берега воспоминаний до другого. Он приехал в новом костюме, но привез с собой все до самого последнего воспоминания.