Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Именно она, эта зараза, и терзала Линди.

Итак, раскаленным июльским днем тридцатого года, на третьем году страшной засухи, за семь лет до ее конца, на западной стороне Моста самоубийц, за пару миль до въезда в Пасадену, Линди Пур прижалась щекой к рулю «золотого жука». От боли в голове как будто тикало, солнце пробивалось даже через навес забегаловки, тома Гиббона лежали рядом на пассажирском сиденье, а перед ней разворачивалось все ее прошлое, правда не слишком четко и ясно. Перед глазами зияла черная, провальная пустота, и она смотрела в нее, ничего не различая, но чувствовала буквально все, что когда-то ее коснулось. Прошлое было здесь, рядом, и корни у него были сильнее, чем ее нынешняя жизнь, чем сегодняшний день; оно было более осязаемым, чем дыхание, которое с трудом выходило из ее легких, а потом кто-то постучал пальцем по оконному стеклу «золотого жука», и сначала ей показалось, что это пульсирует головная боль, но затем Линди расслышала: «Эй… Эй…» — и тут же подумала — сердце ее испуганно екнуло, но лишь на миг, и опять спокойно забилось, — что это Брудер, что он наконец вышел из тюрьмы и теперь, через столько лет, пришел за ней и вот стоит по другую сторону стекла.

Но стучали настойчиво, и когда она через силу открыла глаза, то увидела Черри.

— Линди, что это с тобой? — взволнованно спрашивала она.

Они ни разу не виделись с тех пор, как Черри была репортером на суде Брудера, и Линди почувствовала неожиданную нежность к старой подруге, которая знала ее еще по той, прошлой, жизни. Линди начала было говорить, что она просто страшно устала, что в эти жаркие ночи она совершенно не высыпается, но Черри перебила ее, не дослушав:

— Да видела я, как ты по городу ездила! На тебе просто лица не было!

— Лица не было? Как это, Черри? Ты что, давно следишь за мной?

Но Черри отрицательно покачала головой и сказала, что заканчивает с репортерством.

— Я переживала за тебя, — пояснила она.

Линди спросила, почему она решила оставить свое горячо любимое дело.

— Я выхожу замуж, Линди.

— Замуж?

— Ну да, за Джорджа Нея. Знаешь его? Он несколько лет как приехал в Пасадену. Застройщик. Они с Уиллисом вместе строят шоссе.

На память пришло только, что при упоминании этого имени Уиллис презрительно фыркал.

— Он сказал, что женится на мне, если я брошу свое репортерство, — продолжила Черри. — Сказал еще — копаться в чужих жизнях — не дело почтенной дамы.

— И что, ты к нему прислушиваешься?

— Джордж прав. Жить жизнью других не слишком пристойно. Я готова покончить с этим делом.

Линди ответила, что ничего не поняла; возможно, причиной было то, что у нее сильно кружилась голова — перед глазами все плыло.

— Вот напишу еще одну статейку, Линди… — сказала Черри, понизив голос. — Я надеюсь, она принесет хоть немного пользы. И потом уж отложу перо навсегда!

Линди сказала, что ей нужно домой, к дочери. Черри в ответ заметила:

— Линди, с тобой точно что-то не так. Найдешь меня, если я смогу помочь? Позвонишь мне, Линди?

Сквозь закрытое стекло Линди кивнула — да, конечно, позвоню.

К августу Пасадена пустела — кто мог, уезжал в более прохладные Санта-Барбару, Бальбоа, Лa-Джолу; кто оставался, выносили на спальные террасы раскладные кровати и развешивали гамаки. Расспросы Черри привели Линди в смятение, ей стало страшно оттого, что старая подруга могла заподозрить ее падение, и через неделю Линди выехала из ворот ранчо и отправилась в город. Солнце пекло, как и прежде, ей хотелось пить, и, не доезжая до Моста самоубийц, она притормозила у апельсиновой забегаловки. Стойка для соков была сделана в виде гигантского апельсина, прилавок был грязный, а радио играло ту же песню, которую накануне вечером Линди слышала в исполнении трио на вечере у Конни Риндж. Линди с Уиллисом танцевали у бассейна, под розовыми бумажными фонарями, висевшими на проволоке, натянутой между дубами. Трио играло модный мотив «Моя синеглазочка», Уиллис казался холоден к ее прикосновениям, но держал ее крепко, как будто не хотел отпускать, и даже сказал: «В последнее время на тебе просто лица нет». Она спросила, что он хочет сказать, но тут между ними вклинилась Конни, прогнала Уиллиса прочь, и Линди закружилась с Конни, а Уиллис отошел под тень клена, где висели качели, сел на них и стал раскачиваться. «Все в порядке? — спросила Конни, приподняв подбородок Линди пальцем, затянутым в перчатку. — Затосковала после пяти лет совместной жизни?» Линди ответила, что дело гораздо серьезнее. «Не переживай, пройдет», — отмахнулась Конни, увлекая Линду в фокстрот вокруг бассейна под мелодию «Станцуем под джаз, беби», которую выводил певец в смокинге с шелковыми лацканами сливового цвета.

Девушка за прилавком кинула апельсин в машину; опустилась металлическая пластинка, прижалась к треугольному лезвию, а потом две половинки апельсина лента конвейера понесла к соковыжималке. Девушка спросила Линди, желает ли она попробовать их новинку — апельсиновый шербет, и воскликнула: «Вкус у него просто божественный!» За столиком рядом со стойкой молодой человек совал ложечкой шербет в рот девушке, она хихикала, болтала ногой и повторяла: «Билли, не надо! Хватит, Билли!» Но молодой человек со сломанным носом, который после неудачной операции был свернут на сторону, продолжал кормить девушку, а она все смеялась, открывая рот с оранжевым языком, и шербет тек по ее горлу. «Это уже перебор, Билли! — говорила она. — Ну, Билли, мне уже не до шуток. Хватит! Билли, перестань, меня тошнит уже!» Потом раздался голос: «Мадам, только апельсиновый лимонад? Мадам…»

Линди припарковала машину недалеко от Вебб-Хауса. Как всегда, там уже успели поселиться новые девушки, и две кудрявые девицы, стоявшие на крыльце, не узнали проходившую мимо них Линди Пур. Где-то год назад у миссис Вебб были какие-то неприятности — вроде бы она недоплачивала девушкам. В местных газетах появились скандальные заголовки, снимки миссис Вебб в накидке с высоким воротником, часто повторялось обвинение, выдвинутое одной из девушек: «Рабство двадцатого века!» Миссис Вебб больше не заведовала домом; она вышла на пенсию и, как говорили, жила в маленьком доме на Авалоне и разводила овец на шерсть.

В начале лета закрылся магазин Эрвина. Однажды после обеда в его витрине появилось объявление «ВСЕ НА ПРОДАЖУ», но желающих купить хоть что-нибудь так и не нашлось, как ни зазывал мистер Эрвин покупателей, стоя в дверях своего заведения. Через два дня он повесил табличку «Закрыто» и уехал во Флагстафф; лишь электрические вибрационные устройства собирали на витрине пыль и любопытные взгляды. Теперь темная витрина отражала только Линди, стройную в платье с поясом; недавно она сделала стрижку, которую ее парикмахер называл «короткий боб». «Она вам очень идет, миссис Пур. Очень идет, просто необыкновенно», — льстил он ей.

Она позвонила в звонок и, стоя в жаркой аллее, ждала, пока по другую сторону стекла с пузырьками не покажется темный силуэт. Заскрипели замки, и мисс Бишоп, махнув рукой, пригласила Линди подняться по лестнице. «Он задерживается», — пояснила сестра, крутя вокруг пальца кольцо от ключей. Линди помнила, какой крупной была мисс Бишоп, когда она в первый раз пришла к доктору Фримену, но теперь перед ней стоял скелет, на котором, как тряпка, болталась кожа. Вид у нее был совсем изможденный, словно таскать на себе собственную кожу было для нее теперь непосильно.