Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Но она очень ошиблась, вообразив, что легко читает мысли Брудера. Для Линди он ничего такого не замышлял. Размышляя трезво и холодно, пристально вглядываясь в свое будущее, он думал о ней всего лишь как еще об одной преграде между собой и тем, владельцем чего его сделали. Бывало, что холод отодвигался и уступал место более теплым чувствам, какие посещают любого человека. Но в последнее время он научился бороться с этими порывами, безжалостно вырывать их с корнем.

Они подходили к мавзолею. Деревья на склонах холмов за последние два года как-то обессилели, верхние ветки стали походить на скелет, нижние давали все меньше плодов. Уиллис опрыскивал их против белокрылки, тли, цитрусового клеща и меланоза, и плоды покрылись ржавой коркой серы. Акров на шесть вокруг мавзолея было настоящее запустение — мраморный храм стоял в окружении полумертвых деревьев. Брудер подобрал листок из-под одного из них, потер его в пальцах — остро запахло апельсиновым маслом.

— Ты ведь знаешь, что ему досталось? — спросил Брудер.

Она отрицательно покачала головой и подумала, что он намекнул на нее: что Уиллис взял себе в жены такую, как она, Линди. Она всегда была верна Уиллису, точно так же как до него Эдмунду, и в каком-то смысле оставалась верна и Брудеру. Но как разобраться в прихотливых ходах разума, в движениях сердца? Да, хранила верность, но лишь технически, если можно так выразиться. Она снова подумала об уроке, который наконец-то усвоила. Любовь может прийти, уйти, вернуться опять. Никто не способен каждый день выдавать одно и то же количество любви. Так ли это было? Линди могла лишь надеяться; приходилось в это верить, — разве сама она не жила именно так, порой даже не осознавая этого? Да, она верила лишь в то, что сердце то трепещет, то вновь становится спокойным, — ведь, если бы это было не так и она была исключением, то, хочешь не хочешь, ей нужно было бы признать то, что каждый отрицает всеми силами: что сердце в ее груди чуть чернее, чем все остальные.

— А болезнь-то расползается, — сказал Брудер и прикрыл глаза.

Она спросила, о чем он. Он пояснил, что нематода проникла и в эту часть рощи.

— Она съедает мелкие корешки и перекрывает доступ питанию. Дерево умирает медленно, много лет. — Он повторил: — Болезнь-то расползается, — добавил: — Она уже у вас.

Он произнес это с большим волнением, чем Линди от него ожидала: это показалось ей добрым знаком. Она спросила, что же теперь делать.

— Ничего. Деревья срубить, землю поджечь, — был ответ.

Он сказал, что коварная нематода поразила не всю рощу, а прошла пятнами, оставив после себя залысины погубленных деревьев.

— Почему же Уиллис об этом не знал?

— Может, и знал, — ответил он и вдруг добавил: — Ты счастлива, я думаю.

Она не ответила.

— Вид у тебя не очень счастливый, — продолжил он.

— Столько времени прошло… По-твоему, ты с первого взгляда видишь, счастлива я или нет?

— Ты, может, и сама этого не знаешь, Линди.

Его резкость очень задела ее, она шагнула назад и снова подумала, для чего ему понадобилось повидать ее. Она ожидала от него нежности, робкого прикосновения руки. Вместо этого он сказал:

— Вижу, Пасадена тебе впору.

Его голос прозвучал мягко, но обвинил ее во лжи, и она ответила:

— Это теперь мой дом.

Он спросил, как Лолли, и Линди ответила, что она нисколько не изменилась.

— Только слишком уж она трясется над Паломаром, — добавила она.

— Любит, наверное, мальчишку, — ответил Брудер. — Любит будто родного — ты так не умеешь.

Это замечание удивило Линди; он как будто все знал об их жизни.

— Может, больше, чем ты сама его любишь, — продолжил он.

На это Линди ответила, что любит Паломара, что сделала для этого мальчика гораздо больше, чем многие думают.

— Я не о нем, — сказал Брудер.

Не о Паломаре? Тогда о ком же?

— Об Уиллисе? — спросила Линди, но Брудер прервал ее словами:

— Ты не сказала правду.

— Я рассказала им, что знала. Что видела.

— Ты видела только половину.

— Что видела, то и видела, — ответила она и спросила: — Что тогда случилось?

— Ты сама прочла в статье Черри.

— Расскажи, — попросила она.

Он приостановился, потому что не был уверен, хочет ли рассказывать ей; он думал — может быть, она была достойна знать об этом деле только из газет, то есть ровно столько же, сколько и все остальные. Но разве он не думал об этом все эти пять лет? Каждый вечер, ложась в камере на койку, Брудер представлял себе тот день, когда встретится с Линдой и скажет ей, что не убивал ее брата. Он представлял себе, как они воссоединятся, представлял, как сожмет ее хрупкие запястья. Он не раз репетировал слова: «А разве каждый из них не хотел меня убить? Каждый, по своим собственным причинам?» Линда спросит, о ком он говорит, и Брудер даст свой ответ: «Сначала Уиллис, потом Дитер, а потом этот бедолага Эдмунд».

И вот Брудер начал рассказывать свою версию того, что случилось и что Линди поняла совершенно неверно.

— Я был на берегу… — начал он.

— Я тебя видела. Зачем ты там оказался?

— Почему ты только сейчас об этом спросила? Все могло обернуться иначе, если бы ты давным-давно задала этот вопрос.

Его голос прозвучал гулко, глаза не отрывались от нее, но она совсем не боялась.

— Зачем ты оказался там в тот вечер?

— Твой брат был человек мстительный.

— Почему ты так говоришь?

— Он меня ненавидел.

— И что, ты его за это винишь?

— У него на уме только и было что развалить ферму. Но как развалить — это он хорошенько не обдумал. Только себя и погубил.

— Ты что, приехал, чтобы сказать мне это?

— Я приехал, чтобы посмотреть ранчо, увидеть, каких дел он тут наворочал.

— Ничего он не наворочал, я бы сказала.

— Ты так уверена, Линди? — спросил Брудер, потянулся за ее рукой, она отстранилась было, но он все-таки прижал ее к груди; как будто и не было всех этих лет, как будто она была совсем девчонкой и силилась понять, что это за человек такой — Брудер.

— Ну вот… Я, значит, говорил, что ты не знаешь, — весь остаток своей жизни твой брат только и делал, что разваливал «Гнездовье кондора». Он опрыскивал луковые поля щелоком, пробовал поджечь все в старом русле, только не сумел — в марте кусты еще слишком сырые. Он будто бесновался: ломал через колено удочки, выпускал кур на дорогу, швырял навоз в колодец. Ему казалось — я не знал, что он вытворяет, но я наблюдал за ним, не спеша прикидывал, когда смогу его застукать и, может быть, повесить, а может, просто вышвырнуть с фермы раз и навсегда. Я знаю, Линди, ты считала его умным человеком, но как раз умом-то он и не блистал. Читал он очень много, а знал очень мало. Ты, конечно, знаешь — такие люди бывают. Уроки истории их ничему не учат.