Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

— Почему ты никогда мне не говорила? — спросил он.

Я колебалась. Какую из правд мне сказать ему? Что я слишком сильно боялась, была слишком горда и слишком упряма, чтобы что-то менять в себе? Что я, подобно Тьерри, была влюблена в некую фантастическую мечту? Что когда я наконец сумела дотянуться до своей мечты, то это оказалось вовсе не золото, а всего лишь жалкие клочки соломы?

— Я хотела, чтобы мы поселились на одном месте. Я хотела, чтобы мы были обычными людьми, как все.

— Обычными?

Я рассказала ему и все остальное: о том, как мы бежали из одного города в другой, о фальшивом обручальном кольце, о смене имен, в том, что с магией покончено, о Тьерри, о стремлении любой ценой стать членами некоего людского сообщества, даже ценой собственной души, или тени…

Ру некоторое время молчал, потом издал негромкий, какой-то сдавленный смешок и спросил:

— И все это ради какой-то шоколадной лавки?

Я покачала головой.

— Нет. Теперь уже нет.

Он всегда говорил мне, что я прилагаю слишком много усилий. Слишком большое всему придаю значение — но теперь-то я вижу, что никогда не придавала должного значения тому, что мне действительно важно и дорого. Эта chocolaterie, в конце концов, просто песок, строительный раствор, камень, стекло. Но души у нее нет; как нет и собственной жизни, кроме той, которую она отбирает у нас. А когда мы отдадим ей свою жизнь…

Ру взял Розетт на руки, и она не выкручивалась, как обычно, когда ее пытается взять кто-то чужой, а почти беззвучно заворковала, закаркала, заквакала, пытаясь выразить радость и удовольствие, и при этом все старалась что-то ему сказать с помощью обеих своих ручек.

— Что она сказала?

— Она говорит, что ты похож на обезьяну, — смеясь, пояснила я. — В устах Розетт это настоящий комплимент.

Он улыбнулся и обнял нас обеих. Какое-то время мы так и стояли, прижавшись друг к другу, и Розетт крепко обхватила его за шею, а из-за двери доносился негромкий смех, и весь воздух был пропитан ароматом шоколада…

И вдруг я слышу: в комнате воцаряется тишина, звенят колокольчики, дверь резко распахивается, и в дверном проеме возникает еще одна фигура в длинном красном плаще с капюшоном, но только гораздо крупнее, массивнее. И этот Санта-Клаус так хорошо мне знаком, несмотря на его фальшивую бороду, что даже на сигару у него в руке можно внимания не обращать…

И в полной тишине в дом входит Тьерри — хотя и несколько неверной походкой, что свидетельствует об изрядном количестве выпитого спиртного.

Он злобно смотрит на Ру и спрашивает:

— Кто она?

— Она? — удивленно переспрашивает Ру.

Тьерри в три прыжка пересекает комнату, задевает елку, спотыкается о кучу подарков, расшвыривая их по всему полу. Потом подскакивает к Ру, сует ему свою фальшивую белую бороду прямо в лицо и орет:

— Сам знаешь — твоя сообщница! Та, что помогла тебе обналичить мой чек. Та самая, за которой и банк, и полиция давно охотятся. Она, судя по всему, немало простаков за последний год в Париже обчистила…

— Никакой сообщницы у меня нет, — говорит Ру. — И чек твой я никогда не обналичивал…

И я вдруг замечаю по его лицу, что он начинает о чем-то догадываться, но, увы, слишком поздно.

Тьерри хватает его за плечо. Они стоят сейчас буквально нос к носу, точно отражения в кривом зеркале: Тьерри — взбешенный и красный, Ру — очень спокойный и очень бледный…

— В полиции-то о ней все известно, — говорит Тьерри. — Только им до сих пор не удавалось к ней так близко подобраться. Она, видите ли, без конца имена меняет. Работает обычно одна. Но на этот раз все же совершила ошибку — подцепила такого неудачника, как ты. Ну, говори: кто она? — Теперь он снова кричит, лицо у него багровое, как у настоящего Санта-Клауса. И он не сводит с Ру пьяных глаз, побелевших от бешенства. — Кто она, черт побери, такая, эта Вианн Роше?

24 декабря, понедельник

Сочельник, 22 часа 55 минут

Ну разве это не вопрос на миллион долларов?

Тьерри пьян, я это сразу замечаю. Он весь провонял пивом и сигарным дымом, и эти «ароматы» насквозь пропитали и костюм Санта-Клауса, и дурацкую бороду из ваты. Но в отличие от этого яркого наряда цвета его ауры на редкость мрачны, даже угрожающи, и, по-моему, сам он далеко не в форме.

Прямо перед ним ледяной статуей застыла Вианн, лицо у нее совершенно белое, рот полуоткрыт, глаза сверкают. Она лишь несогласно и беспомощно качает головой. Она понимает, что Ру ни за что ее не предаст, да и Анук тоже безмолвствует, дважды потрясенная — сперва той трогательной семейной сценкой, которую ей удалось подглядеть из-за кухонной двери, а затем наглым вторжением Тьерри, когда все наконец получилось так здорово…

— Вианн Роше? — равнодушно переспрашивает Вианн.

— Вот именно, — говорит Тьерри. — Известная также как Франсуаза Лавери, Мерседес Демуан, Эмма Виндзор, и это всего лишь малая толика ее имен…

Я замечаю, что Анук у Вианн за спиной вздрагивает, словно от ужаса. Неужели одно из этих имен задело в ее душе некую струну? А впрочем, разве это сейчас так уж важно? Вряд ли. Честно говоря, я полагаю, что уже победила в этой игре…

Тьерри впивается в Вианн цепким взглядом.

— Между прочим, он называет тебя Вианн!

Разумеется, «он» — это Ру.

Она молча качает головой.

— Ты хочешь сказать, что никогда не слышала этого имени?

Она снова качает головой и…

Вот это да!..

Выражение ее лица меняется: она явно видит ловушку, видит, как ловко ее к ней подвели, понимает, что ее единственная надежда в том, чтобы в третий раз отказаться от себя самой…

А вот на мадам абсолютно никто не смотрит. Во время праздничного ужина она вела себя очень тихо, разговаривала главным образом с Анук. Сейчас же она смотрит на Тьерри с выражением чистого, ничем не замутненного ужаса. О, я, разумеется, ее подготовила. Аккуратными намеками, применением легких чар и старой доброй химии я заставила ее вплотную подойти к этому моменту истины, и теперь требуется назвать только одно-единственное имя, и пиньята с треском расколется, как каштан на огне…

Вианн Роше.

Что ж, вот и мой выход. Улыбаясь, я встаю. У меня еще хватает времени в последний раз, торжествуя, сделать глоток шампанского, прежде чем я прикую к себе все взоры — полные надежды, страха, ярости, поклонения — и потребую свое вознаграждение…

Я еще раз улыбаюсь и говорю: