Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

Я вылетаю из кресла.

— Ты все-таки пришел! Ура! Ты как себя чувствуешь? Хорошо?

— Лучше не бывает, — говорит он с улыбкой. — Я бы не простил себе, если бы пропустил ваш праздник. Ведь вы столько к нему готовились!

Его мать пытается объяснить с улыбкой:

— Мне очень не хотелось быть у вас на пиру незваной гостьей, но Жан-Лу настоял…

— Ой, мы вам так рады! — успокаиваю я ее.

Мы с мамой бросаемся на кухню, чтобы принести оттуда пару табуреток, а Жан-Лу тем временем что-то вытаскивает из кармана. Похоже на подарок — вещица завернута в золотую бумажку, но уж больно мала, не больше шоколадной конфеты с пралине.

Он протягивает этот предмет Зози и говорит:

— А знаете, все-таки это не мои любимые.

Зози стоит ко мне спиной, и лица ее мне не видно, как и того, что в этом маленьком свертке. Но по-моему, Жан-Лу решил дать ей возможность как-то оправдаться, и я испытываю такое облегчение, что чуть не плачу. Значит, в итоге у нас что-то начинает получаться! И теперь нужно только, чтобы вернулся Ру, а Зози решила остаться…

И тут Зози оборачивается, и я вижу ее лицо, но в течение нескольких мгновений я даже узнать его не могу. Оно совсем не похоже на лицо Зози, и я решаю: наверное, просто тени так падают. В течение этих кратких мгновений она кажется ужасно сердитой… нет, даже не сердитой, а разъяренной: глаза как щелочки, зубы оскалены, и она так стиснула этот несчастный полуоткрытый пакетик, что шоколад просачивается у нее между пальцами, как кровь…

Нет, наверное, все-таки действительно уже поздно и я слишком устала, вот мне и чудится невесть что. Ведь буквально через секунду Зози снова становится самой собой и весело улыбается, великолепная в своем красном платье и красных бархатных туфельках. И только я хочу спросить у Жана-Лу, что было в том пакетике, как опять раздается звон колокольчиков над дверью и на пороге появляется еще один гость — некто высокий в красном плаще Санты с капюшоном, отороченным белым мехом, и с огромной фальшивой бородой…

— Ру! — ору я и бросаюсь к нему.

Ру оттягивает свою искусственную бороду, и видно, что под ней он улыбается.

Розетт уже у его ног. Он подхватывает ее и подбрасывает в воздух.

— Обезьянка! — говорит он. — Мой любимый зверек. А еще лучше — крылатые обезьянки!

Я обнимаю его.

— Я уж думала, ты не придешь!

— А я вот взял и пришел.

Воцаряется тишина. Ру стоит посреди комнаты, Розетт прижимается к его плечу. Вокруг полно народу, но такое ощущение, что там нет ни души, и хотя Ру, похоже, не испытывает ни малейшего смущения, но все же так смотрит на маму, что мне кажется…

Тогда и я смотрю на нее в Дымящееся Зеркало. Она напускает на себя строгий вид, но аура ее так и пылает яркими цветами. Подойдя чуть ближе к нему, она говорит:

— Мы тут тебе и местечко оставили.

Он смотрит на нее.

— Ты уверена?

Она кивает.

А все вокруг смотрят только на него, и на мгновение у меня мелькает мысль: сейчас он что-нибудь такое скажет, потому что он ужасно не любит, когда люди на него пялятся. Вообще-то Ру и раньше чувствовал себя не в своей тарелке, когда вокруг собиралось слишком много людей…

Но тут мама делает еще шаг и нежно целует его в губы, а он бережно ставит Розетт на пол и заключает маму в объятия…

И мне не нужно никакого Дымящегося Зеркала, чтобы все понять. Такой поцелуй невозможно сбросить со счетов, как невозможно не заметить, до чего они подходят друг другу — точно фигурки паззла; и нельзя не видеть, как сияют ее глаза, когда она берет Ру за руку и с улыбкой поворачивается к гостям…

«Ну давай, — мысленно прошу я маму. — Скажи им. Произнеси это вслух. Прямо сейчас…»

Несколько мгновений она смотрит на меня. И я понимаю: она услышала мою просьбу. Потом отводит глаза, смотрит по очереди на всех наших друзей, собравшихся кружком, на мать Жана-Лу, которая так и стоит, где стояла, и выглядит как выжатый лимон, и мне становится ясно: она опять колеблется. Все смотрят на нее — и я знаю, о чем она думает. У меня на этот счет нет ни малейших сомнений: она ждет, когда у них на лицах появится то выражение; мы столько раз его видели, оно словно говорит: «Ну естественно, вы же не здешние… вы здесь чужие… вы не такие, как мы…»

За столом все притихли. Все молча смотрят на маму. Гости разрумянились после вкусного угощения — все, кроме Жана-Лу и его матери, естественно, и его мать смотрит на нас так, словно мы — стая волков. Толстяк Нико держит за руку Алису в костюме феи с волшебными крылышками, мадам Люзерон в своей двойке и жемчугах нелепо смотрится среди людей в карнавальных костюмах, мадам Пино в костюме монахини и с распущенными волосами можно дать лет на двадцать меньше, рядом с ней Лоран, глаза которого странно блестят, Ришар, Матурен, Жан-Луи и Пополь судорожно закуривают, но ни у кого, ни у кого нет на лице того выражения…

А вот у мамы как раз выражение лица меняется. Смягчается, что ли. Словно от души у нее отлегла огромная тяжесть. И впервые с тех пор, как родилась Розетт, она действительно выглядит как Вианн Роше, та Вианн, которую ветром занесло в Ланскне, которой всегда было безразлично, что о ней говорят другие…

Зози слегка улыбается.

Жан-Лу хватает мать за руку и силой заставляет ее сесть.

У Лорана открытый рот напоминает букву «О».

Мадам Пино становится красной, как спелая клубника.

А мама говорит:

— Дорогие гости, я хочу кое-кого вам представить. Это Ру. Отец нашей Розетт.

24 декабря, понедельник

Сочельник, 22 часа 40 минут

Я слышу, как над столом проносится общий вздох. При иных обстоятельствах это мог быть вздох неодобрения, но в данном случае, после такого угощения и вина, под воздействием праздничного настроения и непривычного снежного великолепия, это больше похоже на некое «а-а-ах!», которое обычно следует за взрывом особенно красивого фейерверка.

Ру смотрит настороженно, потом улыбается, принимает из рук мадам Люзерон бокал шампанского и поднимает его, предлагая выпить за всех присутствующих…

Едва разговоры за столом возобновились, мы с ним прошли на кухню, и следом тут же приползла Розетт в своем обезьяньем костюме. А я вдруг вспомнила, как она обрадовалась, когда Ру впервые у нас появился, словно сразу узнала его.

Ру наклонился и погладил ее по голове. Сходство между ними — как сладкий яд, как воспоминания о былом, как зря потраченные годы. Он ведь столько пропустил: не видел, как Розетт научилась держать головку, не видел ее первой улыбки, не видел, как она рисует животных, и того представления с ложкой, так рассердившего Тьерри, он тоже не видел. Но я по выражению его лица уже понимаю, что никогда он не обвинит Розетт в том, что она не такая, как все, и никогда не будет ее стесняться, и никогда не станет с кем-то сравнивать или просить ее стать другой…