Piccola Сицилия - Даниэль Шпек

С улицы входит Патрис, встряхивается, точно мокрый пудель, и начинает уговаривать остаться и подождать: если установится погода, можно решиться еще на одно погружение. Но он и сам понимает, что это бессмысленно. Самолета больше нет. Только разбросанные невесть на какой площади обломки.

– Ненавижу прощания, – говорит Жоэль, кутаясь в горжетку, когда такси с немцами отъезжает. – Все эти сантименты. А жизнь состоит из прощаний. Во всяком случае, начиная с определенного возраста.

Она подмигивает мне и закуривает. К нам подходит Патрис, берет у Жоэль сигарету и сыплет едкими шутками. В свой адрес. Он нравится мне все больше.

– А немного отчаяния тебе к лицу, знаешь?

– Переночуешь у меня? – спрашивает он.

Я смотрю на Жоэль. Мне хочется услышать конец истории.

– Соглашайся, дорогая, – говорит Жоэль. – Ему сейчас нужна хорошая компания. А мы завтра встретимся в купальне. Ça va, Патрис?

Он строит горестную гримасу.

– Кажется, вы единственная, кто не огорчился из-за того, что мы не добыли сокровища.

– О, я нашла куда более ценное сокровище. – Она бросает на меня лукавый взгляд. – Кроме того, вы представляете, что за драка случилась бы за эти драгоценности! Вам пришлось бы сражаться с тремя правительствами и с наследниками, со мной в том числе, а это так себе удовольствие, уж поверьте мне!

Она улыбается, и впервые с момента катастрофы я вижу улыбающимся и Патриса.

– Это как в любви, – добавляет Жоэль. – Иногда рыбачить интереснее, чем разбираться с уловом.

– А иногда хочется поменьше приключений, – говорит Патрис. – Во всяком случае, начиная с определенного возраста.

* * *

На катере я рассказываю Патрису историю Морица и Ясмины. Мы лежим в его каюте, дождь тихонько стучит по крыше. Под нами дышит море. Когда я умолкаю, Патрис восклицает:

– Черт! И чем же все кончилось?

– Я еще не знаю. И даже немножко боюсь узнать.

– Почему?

– Начало любовных историй всегда лучше, чем их конец. Но, может быть, я просто не хочу, чтобы Жоэль перестала рассказывать.

– Если в любви заранее знать, чем дело кончится, так лучше и не начинать.

Мы улыбаемся друг другу, и я знаю, о чем он думает, – о том же, о чем и я: интересно, это у нас уже конец или только начало?

– Я бы с удовольствием к кому-нибудь приехал, – говорит он. – И остался.

– Если бы ты мне это сказал тогда, я бы растаяла. Хотя нет, ни слову бы не поверила.

Мы смеемся.

– Знаешь, – говорю я, – всю мою жизнь я не хотела ничего другого, кроме как прийти к кому-нибудь. И остаться. И когда все рухнуло, для меня наступил конец света. Но теперь я впервые в жизни ощущаю свободу как подарок.

– Мы можем каждый день проживать так, будто он первый, – говорит Патрис.

Он знает, что не получится. Я тоже знаю. И он знает, что я это знаю. Но сейчас это неважно. Мы целуемся и любим друг друга, как будто эта ночь – последняя. Меня вдруг охватывает чувство, будто кто-то за нами подсматривает. Я оглядываюсь на иллюминатор, но там лишь вода, на которой танцуют огни города. Я думаю о Ясмине и двух ее мужчинах, о той ночи, когда была зачата Жоэль, и о том, как быстро все проходит. Это искусство – со страстью пускаться в жизнь, не цепляясь за нее при этом.

В пятницу перед свадьбой Ясмина не могла пойти в микву, чтобы совершить ритуальное омовение. Но в Чинечитта́ уже наловчились, они были не первой парой, заключающей здесь брак. Две итальянки из Триполи, неразлучные сестры, отвели ее во двор реквизиторской, где кто-то поставил старую эмалированную ванну на чугунных ножках, ванна была вся в трещинах, но для купаний годилась. Итальянки соорудили занавес из ветхих простыней и принесли из кухни горячей воды в кастрюлях. Даже раздобыли где-то кусок мыла.

Сестры радовались, купая Ясмину, подбривая и одаривая молитвами. Закрыв глаза, она представляла, что это миква в Piccola Сицилии, что она очищается от прошлого. Если достаточно долго держать глаза закрытыми, можно увидеть Виктора. Мальчишка на пляже, кожа в налипшем песке, отблески солнца в глазах. В военной форме на пирсе Piccola Сицилии, когда она сказала ему про Жоэль. И с ребенком на плечах – той штормовой ночью, в волнах, из которых он не выбрался. Но потом она снова открыла глаза и заставила себя забыть – как велел рабби.

– Мори́с, – прошептала она, – мой муж – Мори́с.

Требовалось какое-нибудь колдовство, чтобы укротить воспоминания. Ясмина захотела нарисовать на коже глаза, цветы и звезды. Альберт объявил это дикостью, но она настояла, чтобы для свадьбы ее разрисовали хной. Пусть она теперь европейская женщина, но без той восточной девочки, какой была прежде, Ясмина чувствовала себя неполной. А после того как половина ее души исчезла в море, она не желала потерять еще часть себя. Хны здесь не водилось, но сестры из Триполи раздобыли на почте чернил и перьевую ручку, которой расписали Ясмине ладони, предплечья и стопы символами старых времен – защитой от сглаза.

* * *

В это время случилось нечто странное. Мориц постился, как того требовала традиция. Ему было запрещено видеть Ясмину, и он слонялся по киностудии. Древний Рим, разрушенные колонны и статуи.

– Sigaretta?

Мориц обернулся. Между двумя безголовыми богинями сидел мужчина в черном. Он курил и протягивал Морицу открытую пачку сигарет. Мориц подошел – не потому что хотел курить, а потому что от человека исходила какая-то неопределенная угроза, и Мориц решил не уклоняться. Человек был из тех, в ком сразу угадывается одиночка. На вид примерно ровесник Морица, но вблизи выглядел лет на десять старше. Зубы желтые, руки в струпьях, от него несло сивухой. Морицу было неприятно брать у него сигарету, но он пересилил себя.

– Откуда ты? – спросил мужчина по-итальянски.

Мориц моментально распознал немецкий акцент.

– Из Туниса, – ответил он тоже по-итальянски.

Мужчина дал прикурить. Потом протянул руку и сказал:

– Меня зовут Мориц.

Мориц так испугался, что даже не пожал протянутую руку. Обычно, услышав свое имя, человек будто прикасается к чему-то родному, оно как эхо из старых добрых времен. Но Мориц ощутил лишь отторжение. Мориц был мертв. Сгорел вместе с рейхом, который его сформировал, выплюнул и забыл.

– Ну что? – резко сказал мужчина. Мориц вздрогнул и пожал наконец руку. – Это из-за моего акцента? Не бойся, я хоть и немец, но наполовину еврей. – Он закашлялся, осклабился: – Выжила от меня только половина, но никто не знает какая. А ты, как тебя зовут?

– Виктор, – сказал Мориц. Первое, что пришло в голову.

Мужчину имя не интересовало. Ему просто требовалась компания.