Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

нам, — продолжила она, — мама и говорит: «Лика, — говорит, — посиди дома недельку и девочкам скажи нос на улицу не совать. Избиение идёт… Лучше и не видеть. Хватит, насмотрелась».

А ты же знаешь, я такая, если сказано «нельзя», мне надо. Ну, я улучила минутку и выскочила… А во дворе у нас Натик повешенный. На каштане качается… Я, конечно, виду не подала… Но лицо так и онемело. Три дня он там качался, не разрешали немцы снять… Соседи сказали, пришёл, дескать, к себе, убежал от пули. Или привели. А там Пасечники уже подушки чужие перебирают с кастрюлями — золото ищут… Выдали моментально. Ну, немцы его по дворам водили, били ребёнка, спрашивали — куда бежал… А ребёнок маму звал, плакал, охрип… Потом он им надоел, и повесили его, думали — у нежилого дома… Да. Мы и похоронили. Бабушка, Ада, я и Франц. Под каштаном. Там теперь дорожку сделали к ступенькам, в подъезд наш…

… А потом такой холод упал, а дров нет и керосина нет, ещё немцы через раз печки топить запрещали. Да и дров… Ну, вот тогда явился Франц. Опять… и с солдатами. Принёс брикеты. Торф. Умело проникал к нам, никогда с улицы… Когда брикеты, когда горох какой, когда керосин… Бабушка кланялась, и мама, когда дома была, тоже к пианино садилась, ну а он тут как тут, с мандолиной своей… Рождество одно так справили, по его стилю, он же западного Бога… Снова везение: немцы ж нашу половину дома объявили аварийной. Сами квартировали через два подъезда. А к нам вот только Франц и ползал, со двора. Через разбитый ход к тому же. «Не хочу портить вам пашпорт», — говорил. Выговор у него всё же был смешной… Лёгкий человек.

— Это всё один он? Тот же самый? — хрипло спросил я.

— Кто? — удивилась мама.

— Тот самый Франц?

— Ну, да… Ну, так ты будешь слушать или спрашивать?

— На букву Ф, — сказал я… — Ага…

— Ты такого и не видел, а с тех пор мы каждую зиму почти ели суп из очистков картофельных и лебеды, или крапивы… Не знаю, как и выжили. Сам смотри: сначала голодовка, потом папе подозрения выдвинули, что бежать пришлось. Мыкались по выселкам, страх сплошной. Только-только по человечески жить начали: папа вернулся, психоз спал, квартиру получили. Так война эта, снова голод. Если бы не Франц, мы поперемёрли бы точно. Одними кружевами да шитьём не вытянешь… Множество ртов!! Хотя мама Алиску забирала в интернат, но… Потом, конечно, в сорок седьмом снова голодовка, все синие и прозрачные стали. Даже Ада похудела.

— И?

— Господи Боже… — сказала мама. — Только сейчас сообразила. Ты у Ады был, и она тебе всё… Зачем? Рано же…

— Не всё… — ответил я… — Чистую правду.

— Ада? — переспросила мама. Ухмыльнулась как-то некрасиво, но овладела собой. — Правду. Надо было спросить, какую именно часть…

— Скорее всего, вырезку, — тревожно заметил я.

— Копыта, — весомо сказала мама… — Долго варить. Ну, хотел — значит, слушай. У мамы… у бабушки Гали, во время оккупации случился роман… С иностранцем… Удалось факт скрыть… Но мама ошиблась… просчиталась… и. И…

— А! — наконец-то понял я. — Говорю ведь, на ту же букву младенец!

— Ну, да… — со всевозможными ужимками вздохнула мама. — Ну, да… Но, когда всё ясно стало, то была неясность, как оформить… И тут вмешался случай… Ада…

— О! О-о-о-о-о… — сказал я. — Ну да…

— Да ты послушай, — досадливо сказала мама. — Аде посоветовали сильную ворожку, тут внизу, на Гончарах, она и пошла… Хотела средство найти, чтоб папа вернулся. Сорок третий год был, некоторые уже и возвращались… Бабушка поначалу вразумляла: «Пост нужен здесь или же молитва от сердца», — но Ада всю жизнь поперёк… «Пионерки, — говорит, — на пост не молются!». И к ворожке. Ну, та ей и сказала пионерский как раз рецепт: взять тетрадь в линеечку и написать сто раз желание, потом на крыше сжечь ночью, молча и развеять всё. тоже молча… И пока пишешь: молчать.

— Смертельное испытание, — в восторге прошептал я. — Как она не лопнула?

— Тоже интересно, — отозвалась мама. — Но справилась… Правда, говорила во сне… А потом… Я была на Сенке. Суббота, зима. Декабрь. Дни совсем короткие. После школы на минутку заскочила, сказали — придёт точильщик, а у него случались ножнички, мне бы взять. Он ещё такой был душевный человек, уступал в цене. Сиротам всяким вроде нас. А тут Ида, сияющая вся. «Выбрали старостой класса», — говорит. «Ответственно», — отвечаю. А я уже старостой была, знала, что там как… интриги все эти… Только хотела объяснить, как она мне. «Ты знаешь, что Ада с биологом поругалась?» Я даже и не нашлась, что сказать.

Ада в вечерней училась, под угрозой исключений. Был у неё там враг биолог — то разборчиво писать заставит, то отсадит, чтоб хоть что-то заучила, то до крайностей доходило — в библиотеку послал. Ну вот, она ему нахамила, плюнула в него и из школы сбежала… И Ида рассказывает мне, как искала эту Аду, как на вокзале обнаружила, а на бобочке — клоп!

— Где-где клоп? — поинтересовался я.

— На бобочке, — пояснила мама. — Шили тогда такое, невнятное — мальчик-девочка, куртка-пальто… Лишь бы не дуло. Аде пришлось из какой-то шинели, но с котиковой оторочкой, и мне создали из тех же обрезков, но шинель в основе, котик минимально, зато наглухо… А себе мама пальто «от солнца» перелицевала и подбила пухом, драп был у неё такой… многократный.

Ида была мелкая, ей наспекулировали какую-то кацавейку зелёную, и бабушка туда верблюжью шерсть присочинила. Так Ида стала, что броненосец, сначала сама идёт, после пальто движется. Но не жаловалась. Мы с ней много этой шерсти навытягивали из нутра, и шапочки себе связали, кстати, тёплые… И вот она мне посреди Сенки живописует, как они этого клопа сняли, в кассу бросили, и Аду увести удалось.

— А клоп, значит, до сих пор там, — заметил я. — На билетах… Теперь многое ясно…

— Что б ты понимал, — в сердцах сказала мама. — Вот я её слушаю и вижу: подходит сзади к нам Ада, вся перекошенная, а за ней военный какой-то, высокий… Ну, у меня чуть сердце из груди не выскочило… А Ида говорит, руками машет. Потом на меня посмотрела, повернулась. Дальше слышу, замолчала… Задышала странно, вроде выдохнуть не могла, и вся затряслась.

— Я как-то упал с вишни на спину, — встрял я. — Было то же самое!

— Так вот, — продолжила мама. — А потом как крикнет: «Тателе!» — и головой об лёд… Навзничь! А он стоит и