Дочери Марса - Томас Кенилли

— Возможно, там он кажется нормальным, — предположила Салли. — Там у всех характер портится.

— А его полковнику всего двадцать четыре. В мирное время для военного было бы удачей командовать батальоном лет в пятьдесят, когда есть опыт и жизненная мудрость. А теперь это дети, почти не знающие жизни. Слушай, пойду-ка посмотрю, как он там.

Кэррадайн встала. К еде она даже не притронулась. Ее худоба бросилась в глаза. Она долго не возвращалась.

— Спит, — с облегчением сказала она, наконец вернувшись. Теперь голос Кэррадайн звучал почти как встарь.

— Может быть, что-то давит на его мозг, — предположила Салли.

— Может быть. Температура у него нормальная. Энцефалита нет.

Теперь Кэррадайн охватило другое настроение, и она сказала, как говорили миллионы:

— Эта проклятая война! Наверняка она закончится в течение двух лет.

— Раньше, — солгала Салли.

Но Элси опять заговорила об Эрике:

— Месяц назад мы ездили в Париж. Был номер с видом на Тюильри. Все должно было быть прекрасно. Но там начались головные боли и приступы гнева. «Я не хочу идти в сад и смотреть на этих идиотских шлюх и их мосек!» Была сцена с английским офицером в баре… Небольшая укромная ниша в столовой была единственным местом, где он чувствовал себя достаточно комфортно, чтобы поесть. Ах, если бы на референдуме был принят этот чертов закон о призыве в армию, мы написали еще кучу прошений. Ребят вроде Эрика было бы легче вызволить с передовой.

— Может быть, — осторожно проговорила Салли, — хотя не исключено, из-за того, что они призывники, он мог захотеть остаться с ними, чтобы поддержать или удержать в окопах.

Кэррадайн вспыхнула.

— Ты рассуждаешь, как все эти лейбористы. Они уверяют, что даже рядовые голосовали против, не хотели, дескать, запятнать свои батальоны присутствием призывников. Хорошо, пусть так, согласна, но их продолжают убивать, вот в чем дело. Некоторые батальоны сократились настолько, что теперь приходится из нескольких формировать один. Мне жаль, если в моих словах сквозит раздражение. Но я совсем потеряла голову. Пусть и не так сильно, как он.

Они посмотрели на дверь, ведущую в спальню.

— Послушай, — сказала Кэррадайн, — сегодняшний вечер получился невеселым. Но не уходи.

— Хорошо, — согласилась Салли. — Давай-ка выпьем вина.

* * *

Салли вспоминала референдум о призыве в армию с болезненным и неоднозначным чувством. Когда правительство впервые решилось поставить перед народом вопрос о призыве мужчин на войну во Франции и других смертельно опасных местах, Салли еще была в Руане. Медсестер собрали в столовой, и главная австралийская старшая сестра начала убеждать женщин проголосовать «за». Бригадный генерал, начальник всего госпитального городка, говорил с ними мягче и приводил более обоснованные аргументы в пользу призыва на военную службу. Он не сыпал обличениями — уклонисты, бездельники, трусы. Он сказал, вы, мол, сами прекрасно знаете всех этих раненых, которых мы тут выхаживаем и которых нам нередко приходится отправлять обратно в мясорубку раньше срока. Эти люди должны получить право на восстановление сил в течение более длительного времени, а при необходимости и на отпуск домой, чтобы повидаться с семьями. Но это невозможно, пока правительство не имеет полномочий призвать под ружье тех, кто до сих пор уклонялся от исполнения гражданского долга.

В столовой медсестры стали наперебой заявлять о своей готовности проголосовать за призыв. Слэтри же не сказала ничего, и Салли подумала, что она тоже разделяет ее неясное беспокойство. Слэтри была католичкой, да и фамилия у нее ирландская, а самые рьяные говорили:

— О, они все против!

В Руане день голосования выдался очень холодным, как раз такой, чтобы сквозь зубы процедить «Да». Даже накануне она не знала, как будет голосовать. Вполне возможно, что оставшиеся в безопасности дома потеряли в кровавой бойне братьев, и они вовсе не уклонисты, а просто разумные люди. Да, возможно, не смельчаки. Но неужели это достаточная причина, чтобы гнать их под пулеметы и облака яда? А ее голос давал ей возможность заставить кого-то неизвестного приехать сюда и оказаться убитым. Ее голос мог означать гибель конкретного человека. А она уже и без того насмотрелась на все эти смерти. Поэтому, взяв со стола, за которым сидели старшая сестра и капитан Феллоуз, свой бюллетень референдума и зайдя с ним в импровизированную кабинку для тайного голосования, завешенную грубыми шторами, обычно закрывавшими окна в столовой, она поняла, что не может поставить отметку в квадрате «Да», и со смутным ощущением стыда проголосовала против. Выйдя, она поняла, что даже со своим пока еще не любовником, а другом Чарли поговорить об этом не может. Ведь если он голосовал «за», ему будет нелегко понять ее выбор. В конце концов выяснилось, что противники призыва одержали победу, но перевес составил всего несколько десятков тысяч голосов. И кто-то в столовой, как спустя несколько месяцев в Амьене Кэррадайн, спросил:

— А что наши соотечественники дома? Что они думают?

И тут вдруг Слэтри, вспыхнув от гнева, сказала:

— Возможно, они думают, что уже достаточно похоронили своих сыновей.

Она вспомнила и конец 1917 года, еще в Дёз-Эглиз, до переезда, когда правительство снова поставило перед народом тот же вопрос о воинской повинности, чтобы он проголосовал еще раз. Опять были речи в столовой: майор Брайт и все остальные — «за», а Слэтри по-прежнему «против», хотя и не без сомнений, ведь тогда она еще верила, что Лайонел жив. Салли, как и в прошлый раз, проголосовала «против» — отчасти по тем же причинам, которые диктовал ей разум, отчасти сама не зная, почему. Ее терзал страх за Чарли, и потому она не могла объяснить свое решение даже себе самой. Скептицизм нашептывал ей, что новых призывников пригонят не для того, чтобы сменить таких, как Чарли, убрав их с линии фронта, а для того, чтобы еще сильнее ее расширить, перейти в наступление и понести еще большие потери. Но при этом она все равно смутно надеялась, что ее голос потонет в потоке согласных.

Множество усталых медсестер возбужденно ожидали новостей о подсчете голосов, они были уверены, что в прошлый раз использовались неверные доводы. Но люди проголосовали так же, как Салли. Число противников оказалось даже несколько больше прежнего. Все было решено. Из жителей Австралии никто, кроме добровольцев, не будет перемолот в этой великой мясорубке ненависти, грохотавшей в двенадцати километрах от того места, где сидели медсестры.

И сейчас, за столом у Кэррадайн на пороге весны 1918 года, Салли о всем этом промолчала, а Кэррадайн подлила им обеим еще вина и сменила гнев на милость.

— Мужество — сложный вопрос, — проговорила она. — Порой мне кажется, что мужество проявляют лишь те, кто бежит.

— Да, — сказала Салли. — Иногда мне тоже так кажется.

— Надеюсь, завтра утром, — прошептала Кэррадайн, — у нашей двери появятся деликатный офицер, несколько санитаров и военных полицейских, которые помогут отправить его для продолжения лечения. Но тогда Эрик накричит на меня. И будет меня ненавидеть.