Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Долго ждать придется, пока по-твоему подумаю.

— Я и не стану ждать. Я к матери пойду.

Может быть, потому, что выдумка Грачева показалась слишком уж странной, Лука глубоко задумался над ней. На земле, наверно, и есть такое, похожее. Ходят какие-нибудь сироты. На земле всякое есть. Ходят, и никто не дивуется. А теперь, с войной, пожалуй, много таких. Только они просто ходят, питаются, никакой разведки не делают. А может, и делают. Кто их знает!

И чем дальше раскидывал умом Лука, тем больше Грачевская выдумка казалась ему дельной. Он представил себя и Анку на большой дороге, по которой немцы везут войска, орудия. «Никому и в голову не придет, что мы с Анкой разведчики. Я наглухо слеп. Она хоть и зряча, но малое дитя. С ее ли умом понять, что тут делается. А ей и не надо понимать, даже лучше не понимать. Ей только увидеть да сказать мне, а понимать буду я. И есть же там верные русские люди. Умненько подойти к ним, они и вызнают, что надо».

Лука начал представлять себя в разных положениях — и везде получалось складно.

Грачев сидел в землянке у Матрены и рассказывал, какое трудное положение создалось у партизан. Фашисты могут нагрянуть в любой час. И если разгромят партизан, не сладко придется и мирному населению.

— Куда мы без вас, — молвила со вздохом Матрена. — Тогда нам одна дорога — в петлю. Хоть жди, когда гитлеры накинут ее, хоть сам надевай, не дожидаясь гитлеров, а конец одинаков.

— Правильно понимаете, Матрена Николаевна. Вам и нам спасаться надо сообща.

— Я все, что могу, сделаю. Учите!

— Мне нужен разведчик.

— В разведчиках я ничего не смыслю. Выбирайте сами.

— У меня одна надежда — Лука.

— Лу-ука-а? — переспросила Матрена, не доверяя своим ушам.

— Да, Лука. И твоя Анка, — сказал Грачев.

— Анка? — еще больше удивилась Матрена. — Один — слепец, другая — ребенок. Это как же? Я не понимаю, это не по разуму мне.

— Пойдут, как здесь ходят. Не надо никакой отлички.

— Возьмите Лешку, все побольше. — Матрена не раз доверяла парня Грачеву, и пока ничего плохого не случилось.

Но Грачев начисто забраковал Лешку: за такими немцы больше всего глядят, таких они ловили много раз и давно раскусили.

— За чьи вот только грехи отвечать мне приходится. Господи, неужели я такая грешная?! — Матрена сильно сжала голову руками, будто при нестерпимой боли. Перекосившееся лицо перечеркнули от глаз до подбородка две мокрые слезные дороги.

Грачев подумал, что больше не должен ни уговаривать, ни как-либо по-другому «стоять у человека над душой» — здесь не такое дело, и неприметно вышел из землянки. Пока Матрена горюет и привыкает к разлуке с дочерью, он решил посмотреть Березовый лог.

Как ни старались ваничи жить скрытно: под землей, под хворостом, в лесных чащобах, — но жизнь то и дело вырывалась наружу. Над невидимыми землянками курился вполне видимый дым. Скот из лесной тесноты и сумрака нередко убегал на солнечные поляны. Лошади ржали, коровы мычали. Кузница не могла работать без звона.

Грачев задумался, как заставить коров не мычать, лошадей не ржать, печки топиться бездымно… Из этой задумчивости вывел его тревожный крик: «Лети-ит! Ле-ти-ит!»

Да, над лесом летел вражеский самолет. В Березовом логу притихла кузница. Сразу стали жиже и вскоре совсем исчезли дымки из печей. Взрослые бросили работу, детишки — игру, и все попрятались в землянках.

Самолет, сделав над лесом несколько кругов, ушел обратно. В Березовом логу снова поднялись дымки, замелькали меж деревьев люди, зазвенела кузница. Грачев заметил, что Матрена вышла из землянки, остановилась и озирается, должно быть, выглядывает его, и, подойдя к ней, сказал:

— Извини, Матрена Николаевна, за огорчение. Не по своей воле нанес его, а по общей нужде. Я ухожу. До свиданья. Если надумаешь что, пришли Лешку ко мне сказать.

Он протянул руку. Она отодвинула ее и сказала:

— Думай не думай, а все равно надо ведь посылать Луку?

— Надо.

— Тогда нечего и думать: иного не надумаешь. Тогда пойдем к Луке.

Концом головного платка Матрена вытерла лицо: она старалась не показывать свои слезы. Покажешь, а кругом вдовы да сироты, как зыкнут все — не остановишь. Ей приходится держать слезы про себя и мерить их не по горю, а по положению.

— Ну как? — спросил Грачев Луку.

— Тут мать главнее меня, — отозвался слепец.

— Мать свое слово сказала. Ты свое говори!

— Я… да я уж под ногами дорогу чую.

— Полагаюсь на тебя, — сказала Матрена. — Если беда случится… — и умолкла.

— Будет на моей душе, — твердо сказал Лука и перекрестился. — Принимаю.

Матрена взяла дочурку на руки и унесла так домой. Лука с Грачевым остались на воле потолковать и просидели близко, голова к голове, часа два. Договорившись обо всем, они пришли к Матрене. Она во всю мочь готовила Луке и Анке подорожники — варила курицу и жарила пирожки с яйцами. Старик шумно потянул носом вкусный запах и сказал:

— Как хочешь сердись, а только я не возьму это стряпово: не годится оно. Сам снаряжусь, сам.

Он ошарил полки и ящики, собрал все хлебные корки, огрызки, недоедки и ссыпал в дорожный мешок.

— Лука, ты и Анку собираешься кормить этим? — испугалась Матрена.

— Ни Анку, ни себя. Ты не гляди! Поверь мне, что Анке не будет худо, и не гляди! — Затем попросил уделить ему маленько сахару, чаю, соли.

Сахар поколол мелко-мелко, чаю взял три чаинки, соли три крупинки.

— Вот, скажем, вся партизанская жизнь на ладони.

…Луку с Анкой доставили на лошади к большой дороге. Там в кустиках Матрена еще раз накормила их подорожниками, обняла,