Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

встрече, при которой они будут «прежние», Белый, собственно говоря, и делал шаг к примирению. Ведь стихотворные строки, завершающие главу о Метнере в «берлинской» редакции «Начала века» («Бесцельно жду какого-то свиданья»), по мысли практически совпадают с тем «посланием», которое Белый в 1930 году передал через Г. С. Киреевскую Метнеру: «Б<орис> Н<иколаеви>ч ждет (но не просит, т<ак> к<ак> не считает себя виновным) моего прощения»[1333].

* * *

Начиная с Берлина, в том, что писал Белый о Метнере, прослеживались две борющиеся друг с другом тенденции: одна была продиктована желанием доспорить, довести до конца прерванный в 1915 году разговор о «Мусагете» и все же доказать свою правоту; другая — желанием превознести Метнера, сказать о нем много лестного, подчеркнуть его роль в своей жизни и, думается, таким образом наладить отношения. Эти тенденции друг другу не очень противоречили, так как, даже доспаривая, Белый все равно стремился представить себя жертвой, безвинно страдающей, незаслуженно обиженной, а потому требующей понимания и сочувствия (в том числе, а может, и в первую очередь от Метнера). Желание доспорить и доказать свою правоту в конфликте проявилось в автобиографическом очерке «Почему я стал символистом…» (1928)[1334], в мемуарах «Между двух революций». Желание примириться — в поздних редакциях «Начала века», в так называемых «кучинской» редакции (1930)[1335] и «московской» редакции (1932)[1336].

В книге «Ветер с Кавказа»[1337] обе тенденции представлены в полной мере. Вообще появление Метнера в книге, написанной в 1928‐м о впечатлениях от совершенного за год до того (в апреле — июле 1927-го) совместного с Клавдией Николаевной путешествия по Грузии, иначе как странным не назовешь. Ни к Грузии, ни к этому путешествию Метнер не имел решительно никакого отношения. Но по дороге домой — Белый со своей спутницей возвращался по Волге на пароходе «Чайковский» — случилась остановка в Нижнем Новгороде, где на писателя нахлынули ностальгические воспоминания о юности, хоть и полной острых переживаний, но по прошествии времени казавшейся вполне счастливой.

В Нижнем Новгороде Метнер, получивший там должность цензора, обосновался с конца 1902‐го (тогда же началась их бурная переписка)[1338]. А в марте 1904‐го Белый, запутавшийся в своих любовных отношениях с Ниной Ивановной Петровской[1339], к нему приехал, ища дружеской помощи и психологической поддержки: «Я действительно весной „убегаю“ из Москвы к Метнеру, в Нижний Новгород» (МБ. С. 101).

Толчком к «побегу» стало «обстоятельство совсем непредвиденное»:

<…> между Ниной Ивановной и мамой происходит столкновение, в котором и мама, и Н. И., каждая по-своему и правы, и не правы; конфликт между ними ставит меня в необходимость или поставить точку на «i» в наших отношениях с Ниной Ивановной, или мне отойти от нее; все предыдущие недели я осознавал ясно, что Н. И. не люблю и что я длю отношения с ней только из боязни, что она наделает глупостей (покончит с собой, или что-нибудь в этом роде); тогда я решаю остаться на несколько дней сам с собой и, пользуясь зовом Метнера приехать к нему в Нижний Новгород, уезжаю из Москвы (МБ. С. 102).

О характере нижегородских воспоминаний Белого, видимо, первоначально вполне благостных, свидетельствует запись в дневнике Клавдии Николаевны за 21 июля 1927 года:

Четырехчасовая прогулка. Сидели на набережной. Открывалось Заволжье. Глядели, прощаясь, на милую Волгу. Скоро все это скроется. — Б. Н. бывал прежде в Нижнем у Метнера. Водил меня с гордостью и показывал. А потом, зацепившись, пересказал еще раз — который! — всю историю с <Метнером>, Ниной Ивановной, Брюсовым. За Волгой зажглись огоньки, а мы все сидели[1340].

Именно в этом давнем эпизоде биографии Белого Метнер выступает не просто другом, но главным другом, понимающим собеседником и, можно сказать, спасителем. Об этом Белый с благодарностью пишет и в «Начале века», и в «Материале к биографии»:

Метнер меня встречает на вокзале. Мы с ним проводим около двух недель <…>. С Метнером у меня происходит ряд крупных разговоров; я отчасти намекаю ему на трудности своего личного положения; он дает мне понять, что надо мне с Н. И. решительно разорвать, что я и делаю, ибо и сам пришел уже давно к этому решению <…> (МБ. С. 102).

В «Ветре с Кавказа», куда Белый посчитал нужным вставить намек на свои нижегородские воспоминания («В Нижнем — прошлым охвачен»[1341]), пассаж про Метнера также начинается вполне благостно и ностальгически:

Пронеслись по зеленым бульварам над Волгой; они начинались с кремлевских обвалин: здесь двадцать три года назад бродил с другом; кипели беседы: о Гете, Бетховене, Канте; проблема культуры — вставала <…>[1342].

Однако затем к воспоминаниям о безоблачной дружбе присоединяется горестное осознание того, что славное время «прошло», потому что — «все проходит». Настоящее видится в грустном свете: «и друг, „друг старинный“, теперь полагает что — враг (основательно)»[1343]. Белый как будто сам сначала не может понять, кто ему Метнер: «„друг“ иль „враг“? „Друго-враг“, „враго-друг“?» — и отказывается отвечать на этот вопрос: «Отношенья людские сложнее словарного перечня „ясных критериев“». В детали объективных разногласий Белый здесь не вдается, но углубляется в анализ конфликта чувства и долга (принципа) в собственной душе:

<…> очень любя его лично, был принципиально я тверд с ним; не вынес: и все — разорвал с своим «другом»; спросил его я над двенадцатилетием принципиальной вражды, — с прежнею личною дружбой:

— Поняли вы, что та твердость — не злоба, а принцип, доказанный всей ситуацией жизни моей?[1344]

В этом пронзительном высказывании поражает многое. Во-первых, Белый если не вину, то инициативу в разрыве отношений со «старинным другом» берет на себя (редкий случай!). Во-вторых, он фактически признается Метнеру в том, что прежняя любовь-дружба жива, а ссору объясняет исключительно идейными разногласиями, тем принципом, который выше чувства. Белый напрямую, через головы читателей, обращается к Метнеру, ожидая понимания и, скорее всего, ответного жеста-признания.

Сделанный в итоге выбор в пользу вражды (из принципа), а не дружбы Белый объясняет, на первый взгляд, не очень логично — горьким опытом его отношений с Блоком, а точнее — с «памятью» об умершем в 1921 году Блоке:

«Друго-врагов», «враго-другов» не мало я видел: а — Блок? Написал я «восторженно», в светлые краски рисуя его, а себя обрисовывая шутовски. Зачем? Потому что иначе я должен бы был его жизни сказать, сжавши губы, — суровейше, принципиально:

— Бессмысленная, непутевая