Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

влюбляясь и страстно обрушиваясь на все то, что могло отклонить от главенствующего лейтмотива, в котором вставал для него человек, ему близкий; когда в этом близком, по мнению Метнера, побеждала враждебная тема, способен он был разорвать с этим близким; и мстить ему злобными, саркастическими гримасами <…>[1328].

Именно эта — в целом положительная — особенность душевной организации Метнера привела, как намекает Белый, к «расхождению» между ними:

<…> я считаю, что суть расхождения с Метнером подготовилася не житейскими недоразумениями, а отклонением от подслушанного лейтмотива — от солнечного художества, обернувшегося темой Листа, иль — магии, переходящей почти в шарлатанство, в «каллиостризм»: «Каллиостро», меня погубивший, по мнению Метнера, — Штейнер[1329].

Иными словами, Белый признает, что не держит на Метнера зла, так как Метнер, борясь с антропософией, действовал из лучших побуждений и в соответствии с логикой своего «дирижерского» характера.

«Поэтическое» объяснение ссоры представляется еще более интересным и показательным для постдорнахских настроений Белого. Оно связано с интерпретацией посвященного Метнеру стихотворения «Старинный друг» применительно к ситуации разрыва отношений. В поздних редакциях мемуаров, в опубликованной версии «Начала века» стихотворение «Старинный друг» также обыгрывается, но очень лаконично и в безнадежно-пессимистическом ключе:

<…> женившись на А. М. Братенши, уехал он; я был у него в Нижнем в 1904 году; мы оживленно переписывались; вскоре в Нижний послал ему стихотворение «Старинный друг»; в нем описывалось возвращение сквозь сон позабытого, древнего друга, зовущего из катакомбы — на солнце, на воздух: к свободе; он тотчас ответил: «Старинный друг — я». В конце же стихотворения появляется гном <…>; он нас заключает обратно в гроба.

Через тринадцать лет понял: эти «гроба» — разделившие нас идеологии, о которых разбилась прекрасная дружба: с 1915 года уже не встречались мы; Метнер стал — «враг» (НВ. С. 101).

Напротив, в «берлинской» редакции «Начала века» тема пророческого стихотворения раскрывалась иначе, с акцентом на грядущее примирение. «Старинный друг» обильно цитировался, причем не по сборнику «Золото в лазури» (1904), а по «гржебинскому» изданию 1923 года:

Женился же он на Братенши; с женою уехал; и переписка — возникла и мы посылали друг другу не письма — статьи; разговор продолжался; я вскоре же посвятил стихи Метнеру: «Старинный Друг». Здесь описана новая встреча друзей, где-то прежде встречавшихся, тотчас узнавших друг друга; ведь встречи с Э. Метнером поднимали во мне впечатленье, что наш разговор, охвативший ряд месяцев, напоминавший пиры, — продолжение какого-то единственного разговора, происходившего где-то; а продолжение отнесется в далекое будущее — может быть, — в иные вселенные; близость с Э. К., напряженность, всегда высекавшая электрические разряды идей меж нами, — напоминала мне встречу друзей, разделенных веками и не доведших единственного разговора до окончания; встретилися: оборванный разговор — ярко вспыхнул:

Открылся ряд тысячелетий длинный

Из мглы веков, сквозь полусумрак серый:

Янтарный луч озолотил пещеры.

Ты — возвращаешься, о друг старинный.

И та же все — старинная свобода.

И та же все — весна; и радость снится….

Суровый гном, весь огненный, у входа

В бессильной злобе на тебя косится.

«Суровый гном» — тема рока, всегда возникавшая между нами:

Мы вот стоим, друг другу улыбаясь…

Мы смущены все тем же тихим зовом;

С тревожным визгом ласточки купаясь

В эфире тонут бледно-бирюзовом.

Эфир и визг ласточек — тема прозрачной до необычайности атмосферы меж нами, меня заставлявшей бояться, что эта прозрачная атмосфера есть близость ненастья:

Мы — прежние. Мы вот, на прежнем пире;

По-прежнему: нам небо в души днеет;

По-прежнему: овеивает миром,

И — бледно, бледно, бледно бирюзеет.

Боязнь, что та ясная дружба низринется роком — продиктовала мне строки:

Вдруг лошади над жалким катафалком

Зафыркали: и тащут нам два гроба.

И тот же гном вскричал под катафалком:

— «Смерть — победила: это вам — два гроба».

Рок встал через 13 лишь лет его книгою «Размышления о Гете», моею ответною книгою «Рудольф Штейнер и Гете — в мировоззрении современности»; восторжествовали коварные Нибелунги; стихотворение — осуществилося:

И я очнулся: старые мечтанья.

Бесцелен сон о пробужденье новом:

Бесцельно жду какого-то свиданья.

Касатки тонут в небе бирюзовом.

Э. К. отчетливо понял стихотворение; он называл себя, тихо посмеиваяся — «старинным другом»[1330].

В этом пассаже есть, как кажется, не только воспоминание о светлом прошлом («ясная дружба»), не только констатация разлуки в настоящем («Смерть — победила: это вам — два гроба»), но и надежда на встречу в будущем («<…> наш разговор <…>, — продолжение какого-то единственного разговора, происходившего где-то; а продолжение отнесется в далекое будущее — может быть, — в иные вселенные <…>»). Примечательно, что дорнахская ссора 1915 года, подробно описанная в недавнем «Материале к биографии», не упоминается вовсе, а обмен враждебными книгами оказывается следствием трагического стечения обстоятельств, в которых ни Метнер, ни Белый не виноваты — это мистический рок, действие которого Белый пророчески предугадал в посвященном Метнеру стихотворении…

Можно предположить, что Белый хотел видеть Метнера в числе читателей и этой своей книги (он ведь не знал, что «берлинская» редакция «Начала века» не выйдет в свет). А тогда Метнер, безусловно, вспомнил бы, что в финале «Старинного друга» мечтания лирического героя о новой встрече и продолжении «единственного разговора» осуществились.

<…> Гроб распахнулся. Завизжала скоба.

Мне улыбался грустно-онемелый,

старинный друг, склонившийся у гроба.

Друг другу мы блаженно руки жали.

Мой друг молчал, бессмертьем осиянный.

Две ласточки нам в уши завизжали

и унеслись в эфир благоуханный, —

такова версия «Золота в лазури»[1331], которую Метнер, несомненно, знал наизусть. В «гржебинском» издании начало второй строфы выглядит иначе. Как кажется, усилен эффект радости от обретения прежней дружбы и «старинного друга»:

Мне улыбался грустно-онемелый,

старинный друг, склонившийся у гроба, —

Светящийся, прозрачный, несказанный…

В объятиях друг друга мы сжимали <…>[1332].

Думается, что, рассматривая отношения с Метнером сквозь призму юношеского стихотворения, оказавшегося актуальным, обвиняя в разрыве со «старинным другом» «рок» и подчеркивая мечты о новой