Приговор - Кага Отохико

Дело не только в этом. Я знаю, что об этом дне говорили и писали долго и нудно все кому не лень. Фукуда и Ясима давали в суде свои объяснения, со свидетельскими показаниями выступили все люди, с которыми я в тот день встречался, о преступлении, сразу же после того, как оно было раскрыто, писали многие газеты, все мои действия, равно как и моё психическое состояние, были подробно описаны во многих документах — в заключении судебно-психиатрической экспертизы, в решении суда, в нескольких отдельных брошюрах (самой основательной была «Десять приговорённых к смертной казни», которая якобы привела Эцуко Тамаоки в состояние шока).

В тот день я совершенно неожиданно для себя стал объектом наблюдения для множества людей, предметом их жгучего любопытства: меня ненавидели и изучали, подвергали экспертизе, моё поведение комментировали и толковали. В результате возник некто, наполовину — во всяком случае, для меня самого — переставший быть мной, хотя в то же самое время этот «некто» — что тоже не вызывало сомнений — по-прежнему оставался мной, и одно с другим никак не вязалось. В течение долгого времени я пытался вернуть себе самого себя, то есть снова стать человеком, принадлежащим только себе, а не другим людям, пытался реабилитировать тот день, вернув ему права самого обычного, ничем не отличающегося от предыдущих, дня моей жизни, но все мои попытки потерпели крах. Вроде бы поступок человека — это реальный факт, а реальный факт есть нечто твёрдое и непоколебимое, следовательно, достаточно иметь острую память, чтобы этот факт обрёл своё словесное выражение, иначе говоря, одному факту соответствует одно описание, или — описание факта есть не что иное, как его верное воспроизведение, однако, когда я столкнулся тем, что события того дня были описаны абсолютно по-разному мною и другими людьми, мне открылось, что факты могут видоизменяться в зависимости от способа их описания, или же, говоря более понятным языком, фактов существует столько же, сколько существует способов их описания. Честно говоря, я и сам в разных случаях описывал тот день по-разному, и прокурор инкриминировал мне это, интерпретировав как попытку самооправдания, но на самом деле это не так, просто каждое конкретное описание порождало соответствующий ему конкретный факт. Даже когда, припёртый прокурором к стенке и доведённый до отчаяния, на одном из судебных заседаний я, искренне веря в то, что говорю, заявил: «Нет, я никогда ничего не скрывал, все факты, которые я излагал, начиная с предварительного расследования, полностью идентичны», в моих показаниях наверняка были серьёзные нестыковки, хотя бы потому, что в этом мире изначально не может существовать полностью идентичных фактов, за которыми бы ничего не скрывалось. Некоторые историки твёрдо стоят на том, что реальность в этом мире только одна, а некоторые наивные литераторы уверены, что главное — педантичное следование фактам, но всё это слишком субъективно и однобоко: такой историк никогда не докопается до истинной сути событий, а литератор, сосредоточившись на точности описаний, будет всё дальше удаляться от фактов.

Что же произошло в тот день на самом деле? Увы, даже мне этого не понять. А я ведь непосредственный участник событий и должен лучше других знать, как всё было. Естественно, что меня тут же стали забрасывать вопросами, и я не возражал и старался отвечать, как можно более обстоятельно, но люди не понимают, что характер вопроса предопределяет характер ответа, иначе говоря, ответ невольно подгоняется под рамки, установленные вопросом, и в результате раскрывает только одну сторону реальности, неизбежно игнорируя все остальные. Суд — процесс последовательного раскрытия и отбрасывания скрытых фактов, некое странное действо, во время которого человек как бы постепенно лишается своего прошлого, и чем более строго рассматривается его Дело в суде, тем быстрее это прошлое оскудевает.

Потому-то я и теряюсь, когда приходится описывать события того дня, но ничего не поделаешь. Соберу всё своё мужество и расскажу о что в понедельник 27 июля 195… года делал, ну скажем, не я, а некий двадцатичетырехлетний человек, некий «он», которого условно мы назовём Такэо Кусумото.

В то утро ему приснился сон. Будто он находится в каком-то кафе — столы и стулья там были совсем такие же, как в кондитерской в Дзуси, но остальное — как в баре «Траумерай» — и вдруг набрасывает шнурок на шею какой-то женщины и начинает её душить. Изначально белая шея постепенно, начиная от линии волос на затылке, приобретает красный оттенок. Он всё туже и туже стягивает шнурок, но женщина никак не умирает, он кричит: «Эй кто-нибудь, помогите», и, совсем как в какой-нибудь пьесе, откуда ни возьмись возникает помощник и кряхтя затягивает петлю. В конце концов голова у женщины свешивается набок и она затихает, Потом он вдруг оказывается на осеннем оранжевом лугу, у его ног лежит труп женщины, и её ладные ляжки вдруг пробуждают в нём желание. Понимая, что любить труп постыдно, он пытается спрятать лицо от упорно преследующих его людских взглядов. Однако на лугу никого больше нет, на него смотрит только похожее на чей-то гигантский зрачок оранжевое солнце. Он закапывает женщину, и вокруг становится совсем темно, хотя до ночи ещё далеко: солнце по-прежнему светит, на земле лежат чёткие тени. Он уходит в город, поднимается по лестнице, ведущей к храму, и вдруг из полумрака сплетённых ветвей возникает незнакомое мужское лицо. «А вдруг эта женщина оживёт, что тогда?» — спрашивает мужчина, и он отвечает: «Понятия не имею!» Однако его охватывает беспокойство, и он возвращается на луг. Там по-прежнему темно, хотя с неба смотрит широко открытый глаз солнца. Он начинает копать, но женщины не находит. Подумав, что ошибся, копает в другом месте, но и там её нет. Отчаявшись, он копает всё глубже и глубже, и скоро лопата натыкается на что-то мягкое. «Есть!» — с облегчением вздыхает он, но тут фонтаном начинает хлестать алая кровь, и он, не успев убежать, захлёбывается в море крови.

Запах крови не исчез и после того, как он открыл глаза: казалось, он навсегда поселился в слизистой его носа. Утреннее солнце уже пылало в восточном окне, в комнату проникал тепловатый ветерок, предвещая, что день и сегодня будет жарким. На часах было ровно девять; он принялся обдумывать каждый предстоящий шаг, хотя уже делал это вчера перед сном. В десять встретиться с Ясимой и Фукудой в «Траумерае» и ещё раз всё согласовать, в двенадцать встретиться с Намикавой в метро на станции Симбаси, у выхода, и отвести его в «Траумерай».

Сон, увиденный в то утро, странным образом вспоминался мне потом, пока я был в бегах, и я до сих пор прекрасно его помню. Он настолько явно был связан с преступлением, что легко поддавался толкованию: кафе в Дзуси соединилось в нём с баром «Траумерай», а потерпевшим оказался не Намикава, а женщина.

Впоследствии я часто задумывался о том, что это была за женщина: сначала мне казалось, что это Мино, но убивать её у него не было никакой причины, скорее это могла быть мать, которую он ненавидев тем более что со спины она поразительно походила на ту старуху на станции, которую он накануне вечером принял за мать. Иногда мне казалось, что это был Икуо. А однажды — я тогда скрывался в Киото меня вдруг осенило — да ведь это была та девочка, которую я видел как-то во дворе нашего лицея, в маленьком садике, окружённом живой изгородью, где я частенько проводил свободное время в свои первые лицейские годы. Так или иначе, с кем бы ни ассоциировалась в моём сознании эта женщина, она заменила собой Намикаву, остальное толковалось без особого труда: закапывание женщины в землю означало избавление от трупа и сокрытие следов преступления, раскапывание — скрытие преступления, море крови — бегство, арест и предание суду, Правда, ему так до конца и не удалось увидеть в этой женщине Намикаву, она осталась в его сознании именно женщиной, то есть существом иного пола, обольстительным и распаляющим похоть, что, впрочем, имело прямое отношение к тому наслаждению («такому же, как если бы насиловал женщину»), которое он испытал, когда во время репетиции затягивал петлю на шее Ясимы.