Спасти огонь - Гильермо Арриага

Я уже начала набирать его номер, но, к счастью, передумала. Сделала глубокий вдох. «Дисциплина, дисциплина», — повторяла я себе. Кармона прав. Мы в первый раз ночевали в люксе, и там вправду после нас будто свиней резали. В «Уэстин» или «Фор Сизонс» я бы такого себе ни в коем случае не позволила, правильно? Никто не давал мне права обращаться с чужой собственностью, как со своей личной помойкой.

Я понимала, что он берет с меня деньги не за уборку, а за молчание о наших тайных встречах. И мог бы ежедневно тянуть из меня и тянуть. Да, я в пять-шесть раз переплачиваю за все услуги, но это все равно дешевле, чем разводиться, судиться за опеку над детьми и иметь дело с последствиями скандала в СМИ, который, возможно, приведет к закрытию «Танцедеев». Мне нужно привыкать к мысли, что дальнейшие отношения с Хосе Куаутемоком повлекут очень, очень большие расходы.

Я написала Кармоне сообщение в ватсапе: «Прошу меня простить, капитан. Я не знала, что у меня начнется менструация, а половой акт ускорил кровотечение. Было так темно, что мы заметили пятна только утром, когда я уже убегала. Обещаю, это больше не повторится, и с удовольствием возьму на себя все расходы, связанные с причиненными неудобствами. Спасибо и доброго дня». Ответ пришел сразу же: «Не беспокойтесь, сеньора. Такое случается. Я по-прежнему к вашим услугам и надеюсь скоро снова вас видеть. Всего хорошего». И гифка: медвежонок собирается тебя обнять. Надо же, еще один сюрприз от месье Кармоны.

Я набрала номер Хосе Куаутемока, хотя знала, что в это время он не сможет ответить. Мне было все равно. Я рада уже тому, что он потом увидит пропущенный звонок и обрадуется. После шестого гудка переключилось на голосовую почту. «Я скучаю по тебе, я скучаю по тебе, я скучаю по тебе», — проговорила я и повесила трубку. Я и вправду безумно скучала.

Ты ценил кинематограф и фотографию как лучшие способы выразить человеческую сущность. Но вследствие какого-то засевшего в тебе пережитка индейской культуры тебя пугала мысль о том, что на экране и на снимках могут быть и мертвые к настоящему моменту люди. Актрисы времен твоей юности, которым ты и твои сверстники посвящали сеансы рукоблудия, теперь превратились в плесень, в корнеплоды. И вид их, прекрасных и цветущих, запечатленных алхимической силой нитрата серебра, страшно тебя тревожил. Этой тревогой ты, кстати, заразил и моего брата. «На фотографиях остается доля секунды — навечно. А мне интересно знать, что они делали за пять минут до и через пять минут после».

Когда его собирались фотографировать, Хосе Куаутемок тщательно изучал обстановку. Он хотел запомнить каждую деталь непосредственно предшествующего снимку мира. Куда он пойдет потом, в каком направлении дует ветер, кто нас окружает, что на нас надето. Для него фотографирование было серьезным ритуалом, мгновением, которое не должно пройти незамеченным.

Ты был прав, папа. Фотографируясь, нужно всегда четко осознавать контекст. Нельзя просто так, с бухты-барахты, жать на кнопку. Запечатленный миг будет представлять нас после смерти. Он будет рассказывать, кто мы такие и — в некоторых случаях — что у нас внутри. Этому в первую очередь нужно учить будущих фотографов: пониманию значения мига. Если бы я занимался фотографией, я бы не меньше внимания уделял фиксации обстоятельств, чем выстраиванию кадра.

В ящиках твоего стола я нашел четыре твои детские и юношеские фотографии. На самой старой ты в лесу. Там тебе, наверное, лет шесть. По обычаю твоего народа, на тебе холщовые штаны и рубаха. А еще сандалии и шляпа. На заднем плане пара овец. Заметно, что бабушка специально нарядила тебя в новое. Видимо, это было большое событие для твоих родителей. Снимок сделал наверняка один из студентов-антропологов, что изучали в те времена горные общины. Дедушке это не очень-то нравилось: «Что мы им, зверушки, чтобы нас изучать?» Этим типам с их фотоаппаратами, блокнотами, бестактными вопросами, приторными манерами и нарочитой вежливостью нельзя было доверять. Поэтому сам факт существования этой фотографии — такой умышленной, такой симметричной, с таким безупречно одетым тобой — удивителен. Почему твои родители разрешили тебя сфотографировать?

На второй фотографии ты стоишь рядом с младшей сестрой. Она плачет. А ты, восьмилетний, смущенно смотришь в камеру. Видимо, вас что-то напугало. Бабушка с дедушкой не помнят, где и когда было сделано это фото. Позади вас виднеются домики, рассеянные по равнине. Дедушка говорит, что в таком месте не бывал. Я пытался его найти — не получилось.

На третьей ты сидишь на краю пропасти. Это место я как раз нашел, недалеко от вашего дома. Тебе, наверное, лет десять, а пропасть явно глубокая. Одно неосторожное движение — и тебе конец. Этот снимок — как метафора тебя: вечно на грани. Дедушка утверждает, что снимал мой двоюродный брат Хасин-то, одноразовым фотоаппаратом.

На четвертой ты, в серых брюках, белой рубашке и черных туфлях, стоишь в центре Пуэблы. Тебе примерно шестнадцать. Твой отец отлично помнит, как ее сделали: на полароид. Вы еще удивились, как быстро проявляется изображение. «Десять песо стоила», — вспоминал дедушка. Целое состояние для вас, но и повод был: вы праздновали твое поступление в педагогическое училище.

Почему-то ты никогда не показывал нам эти фотографии, единственные материальные следы твоего детства. Признаюсь, я был взволнован, увидев тебя в атмосфере бедности и безнадеги, ведь именно там ты и рос. Мне даже захотелось съездить к брату в тюрьму и показать ему снимки, но потом я передумал. Дурной тон — возить убийце фотографии убитого.

Какими бы получились снимки Хосе Куаутемока за пять минут до убийства и через пять минут после? Что изменилось бы в его выражении лица? Можно бы было усмотреть какие-то намерения в его жестах? Насколько радикально они бы отличались? Я точно знаю одно, папа: обаятельный и веселый Хосе Куаутемок, которого я знал, сгорел в том же костре, что и ты. В тот день мне пришлось разом схоронить двух покойников.

Мясной и Морковка решили, что будут поджидать поблизости от душевых и, когда белобрысый намылится, бросятся на него, как пираты на абордаж. Главная загвоздка — найти оружие. Ролекс выдал им две суперострые заточки, способные рассечь связки, разрезать мышцы, разрубить кости и вообще прошпилить