Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Можно привести еще немало примеров подобных рассуждений, связанных с иудейским представлением об «освящении во Имя Божье». Однако понятие «освящение» применяется в Талмуде к тем иудеям, которым предлагали отречься от веры, угрожая смертью, – но они не отреклись и предпочли пойти на казнь. Во время холокоста у евреев едва ли был выбор, умирать или оставаться в живых: однако, по мнению ортодоксальных религиозных учителей, они могли выбирать, как умереть – жалкой смертью или же «спокойно, благородно и с достоинством».

Так, девяносто три ученицы иудейской ортодоксальной школы Баис-Яаков в Кракове, которых немецкие военные принуждали к проституции, предпочли, прочтя вместе последнюю молитву, принять яд. Самопожертвование их обессмертил еврейский поэт Гиллель Бавли в стихотворении, включенном в службу Йом-Кипура, иудейского Дня Искупления, «подобно тому, как в Средние века воспоминания о катастрофах и деяниях мучеников включали в литургии, дабы сделать их уроком для потомства».[631]

Ультра-ортодоксы доходили даже до мысли, что «Гитлер – новый Навуходоносор, посланный богом очистить его народ». Йоэль Тейтельбаум проклинал сионистов за то, что они навлекли на евреев холокост – «справедливую кару за богохульство, а именно, за попытки вернуться в Сион самовольно, не дожидаясь Мессии». Некоторые хасидские мыслители даже видели в массовом убийстве евреев ««родовые муки», предшествующие явлению Мессии». Так называемое движение Хабад считает всю современную эпоху зарей мессианской эры, «которой неизбежно должны предшествовать катастрофы и бедствия».

Согласно ходу их мысли, геноцид «призван был спасти народ Израиля, отрезав зараженный член… страдания, перенесенные в это время чистыми и святыми, были лишь временны. Что значат они в сравнении с вечной жизнью?.. Пострадать за любовь Божью – это и значит быть избранным». Харизматический лидер Хабада Менахем Мендл Шнеерсон пошел еще дальше, заявив, что геноцид был вызван грехами евреев и стал делом рук «праведного бога», и что бог выполнил эту задачу с помощью «Гитлера, посланника своего».

Разумеется, такую точку зрения принимали далеко не все; и на практике ей нашлось три альтернативные интерпретации. Одна из них – та, что бог во время геноцида «скрыл лицо свое». Вторая – та, что понятие «бога» нуждается теперь в новом определении: бог либо не всемогущ, либо не всеблаг, а может быть, он даже и не «он». Наконец, третья провозглашает, что бог отсутствовал в Освенциме, как и в любом другом месте, ибо «бог мертв».[632]

Первую позицию талантливо и страстно защищал ортодоксальный раввин Элиезер Берковиц. Он полагал, что Освенцим не уникален: такие испытания веры не раз встречались евреям на протяжении их истории. Однако, в отличие от Шнеерсона и других, Берковиц не объяснял лагеря смерти грехами самих евреев. Нацистское Окончательное решение еврейского вопроса он считал «абсолютной несправедливостью» – и объяснить его мог лишь библейской метафорой «бога, скрывшего лицо свое». Время от времени в истории, говорит он, бог как бы удаляется из мира «и дает свершиться тем событиям, которые мог бы предотвратить». Однако такое самоустранение бога не означает – и даже не подразумевает – что он желал этих (зачастую ужасных) событий; скорее, за ним стоит желание бога дать людям больше духовной свободы.

«Сокрытие лица Божьего – это та цена, которую платим мы за развитие нравственности… Если бы бог был неизменно и неуклонно справедлив, мы не смогли бы стать человечными». Для Берковица «отсутствие бога» не представляет собой ничего нового: с ним сталкивалось каждое поколение, от Масады до Освенцима. Страдание – следствие нашей свободной воли. Бог Творец «принужден» был сотворить несовершенный мир, поскольку на личном уровне «страдание полезно», оно «очищает и углубляет личность». Для Берковица холокост был «попыткой низвергнуть бога»; однако то, что сразу после войны Израиль возродился на своей исторической территории, «доказывает, что бог по-прежнему с нами». Многие соглашались с Берковицем в том, что Израиль, хотя и позиционирующий себя как сугубо светское государство, на деле представляет собой религиозный институт, а одна из задач евреев и их страданий – привести язычников к богу.[633]

Для Ирвина Гринберга «холокост разметал все старые истины и нормы, разорвал и растоптал прежние узы и обязательства», и какая-либо «простодушная вера» после холокоста невозможна. Холокостом закончилась прежняя эпоха иудейского завета с богом и началась новая. Гринберг называет ее «третьим великим циклом еврейской истории», после библейской эры и эры раввинов. Теперь завет евреев с богом стал делом добровольным. По Гринбергу, создание Израиля – дело рук не бога, а еврейского народа. Бог по-прежнему существует, но знание о нем следует черпать уже не из раввинистических учений: людям предстоит создать новую, современную религию, религию-после-холокоста, свободную от всех старинных ограничений и предрассудков.

Три богослова – Артур А. Коэн, Ханс Йонас и Мелисса Рафаэль – перед лицом холокоста предпочли заново определить понятие бога. В своей книге «Великое и ужасное: богословское истолкование холокоста» Коэн утверждает, что традиционные представления о всемогущем и всеблагом боге ныне утратили смысл. По его мнению, нельзя больше верить, что бог напрямую участвует в делах людей. Бог – тайна, побуждающая нас к поискам ответов; а этот поиск в конечном счете приводит нас к нравственному росту, поскольку мы не можем больше ничего просить у бога и вынуждены полагаться только на себя.

Ханс Йонас в своем труде, по его собственному признанию, чисто спекулятивном, писал, что бога нельзя больше представлять себе всемогущим – скорее, он страдает вместе с человечеством и, как и люди, «закаляется в страданиях»; для того, чтобы «сделать мир совершенным», богу нужны действия людей. Мелисса Рафаэль полагает, что после холокоста патриархальные представления о всесильном и всезнающем боге попросту несовместимы с тем, что творилось в лагерях смерти, и что в боге следует видеть «Бога Мать», любящую своих детей, нежно заботящуюся о них, страдающую вместе с ними, но не всемогущую. Она «тайно поддерживает мир своей заботой».[634]

Надо сказать – и статистика, приведенная нами в начале главы, это подтверждает – что для очень и очень многих все это звучало не слишком убедительно. Например, для Ричарда Рубенштейна, который в своей книге «После Освенцима» (1966) решительно порвал с классической идеей всемогущего и всеблагого бога и, вслед за Ницше, объявил, что бог мертв и что после Освенцима всякое богословие, использующее традиционные иудейские представления о боге, «интеллектуально нетерпимо». Рубенштейн призвал заменить традиционное богословие утверждением ценности человеческой жизни «ради нее самой, без всяких богословских обоснований и оправданий. Отныне мы должны искать в мире радости и полноты жизни, а не мистического эсхатологического будущего. Нет надежды на спасение для рода человеческого, чья участь – вернуться в ничто».[635] Мы – конечные существа, настаивает он, и наше «я» тоже конечно. Так пусть нашей целью станет открытие себя в посюстороннем мире. Пусть молитва из обращения к богу превратится в выражение наших чувств и чаяний. Если нам вообще зачем-то нужен бог, то будем понимать бога как средоточие наших ценностей, сердцевину «всего по-настоящему важного в жизни». Рассуждения Рубенштейна возмутили многих верующих иудеев, и он был «исключен» из иудейской религиозной общины.[636]