Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

он от классической поэтики отходит: неслучайно “Жив Бог!..” соседствует в “Европейской ночи” с “Петербургом”, со знаменитыми строками о “советском дичке”, и с “Весенний лепет не разнежит…”: признанием в любви к “какофоническим мирам”. Вейдле подчеркивает даже чисто ритмическое и эвфоническое изменение поэзии Ходасевича в 1922–1923 годах: “Стих становится несравненно более судорожным, порывистым, появляются захватывающие дух ускорения ритма, нагнетания прилагательных и глаголов, ранее невозможные”[595].

Стих и голос напрягаются до предела: “каждый стих гоня сквозь прозу”, поэт стремится достичь – и достигает – трудной гармонии.

7

В Париже Ходасевич и Берберова провели три с половиной месяца. В июле 1924-го их пригласила в гости двоюродная сестра Нины, Наталья Михайловна Кук, с 1915 года жившая с мужем у него на родине, в Северной Ирландии.

31 июля, получив британскую визу, Ходасевич и Берберова отправились в Лондон, где встретились, довольно холодно, с временно находившейся там Валентиной Ходасевич, а оттуда – в городок Холивуд в окрестностях Белфаста, куда прибыли 2 августа. Там они прожили более полутора месяцев – до 26 сентября, на – как писал Ходасевич Анне Ивановне – “подножном корме”. В письме Гершензону от 6 августа он так описывает свое здешнее житье-бытье: “Дом – огромный, на краю маленького приморского городка. Большой сад, много комнат, крахмальные салфетки, автомобиль, к обеду люди переодеваются. Из окна – залив и невысокие горы, немножко похоже на Крым возле Феодосии. Тихо до странности, очень зелено, поминутно то дождь, то солнце”[596].

С Ирландией познакомиться Ходасевичу не удалось – “по незнанию языка и отсутствию гида”, как писал он во второй половине августа Горькому. К тому же большая часть острова с 1921 года стала независимым государством, в которое требовалась особая виза. Впрочем, Владислав Фелицианович сумел-таки завести здесь одно литературное знакомство, причем важное: с довольно крупным поэтом и прозаиком, а также известным гимнастом и активистом Шинн Фейн Джеймсом Стивенсом. 14 сентября Ходасевич в очередном письме спрашивает Горького, не подойдут ли для “Беседы” прозаические произведения Стивенса – “мистико-фантастические повести (очень кельтские)” и воспоминания о Пасхальном восстании 1916 года. От Стивенса он мог услышать имена Уильяма Йейтса и Джеймса Джойса (с последним Стивенса связывала близкая дружба); но их разговор шел либо через переводчика, либо на том французском, на котором в состоянии были изъясняться собеседники, и едва ли он был особенно содержательным.

Самым сильным впечатлением Ходасевича от Ирландии стало посещение верфей Белфаста – вторых по величине в мире. Эти верфи были описаны им несколько месяцев спустя в очерке “Бельфаст”, напечатанном 25 мая 1925 года в “Последних новостях”:

Это целый город: в нем свои улицы, свои рельсы, по которым ползут поезда вагонов и вагонеток. Поразительно в нем разнообразие строений: кирпичные, каменные, деревянные, приземистые и низкие, то лишенные окон, то вовсе как бы стеклянные – все они резко разнятся друг от друга и внутри, и снаружи. Поразителен грандиозный размах и замысел этого города, похожего на самостоятельную республику. Здесь есть все нужное для ее своеобразной жизни, и все вырабатывается тут же. Здесь – свои мастерские, вырабатывающие все детали судов, от железных балок и скреп до фасонистых кресел и курительных столиков красного дерева. И в соответствии с разнообразием заданий – разнообразно, пестро, причудливо высятся разноликие здания, разнофасонные, высокие, низкие, толстые, тонкие трубы, выпускающие то дым, то пар, безмолвные и пыхтящие, свистящие и посапывающие. Лес труб, толпы каких-то башен и вышек, то каменных, то железных, то сплошных, то сквозных, точно сплетенных из проволоки. За ними и между ними – подъемные краны, лебедки, мосты, приземистые сараи, и снова какие-то башни, вышки, стеклянные купола и железные конуса. А где-то вдали – гигантские кубы лесов, окружающих строящиеся корабли, и оттуда – какой-то певучий металлический звон и жужжание.

О, бедные российские воспеватели горна и молота! Они славословят царевококшайскую комячейку, которая в сотрудничестве с комсомолом, укомом и исполкомом в каких-нибудь три воскресника коллективно сконструировала две пары клещей и вычистила полфунта ржавых гвоздей! Они и во сне не видывали такой работы, как здесь, на полуумершей бельфастской верфи! О, скорбноглавые российские футуристы и урбанисты – единственный контингент, навербованный воистину “от сохи”! Что видали они, кроме тихого Замоскворечья да идиллической речки Смородинки, той самой, у которой Илья Муромец сиднем сидел тридцать три года!

Этот последний абзац стал впоследствии одной из причин разрыва Ходасевича с Горьким. Но пока его ничто не предвещало: писатели активно переписывались, и Горький вновь и вновь звал Ходасевича и Берберову в Сорренто. Ходасевич ответил, что приехать-то он рад, но лишь в случае, если Горький приютит их с Ниной у себя на вилле: денег на гостиницу нет и заработать их в Италии негде. Получив положительный ответ, по окончании срока “санаторной” жизни в Белфасте Владислав Фелицианович и Нина Николаевна, проведя шесть дней в Париже по паспортным делам и полтора дня в Риме, где они встретились с Павлом Муратовым и разминулись с Вячеславом Ивановым, 8 октября 1924 года прибыли в Сорренто.

Горького они застали в момент, когда будущий “пролетарский классик” был в СССР “на положении человека опального”. Эпопея с псевдоразрешением “Беседы” была в самом разгаре. Троцкий в одной из речей прямо назвал Горького “контрреволюционером”; ставки самого Троцкого были, правда, уже не так высоки – он явно проигрывал во внутрипартийной борьбе, но победивший триумвират включал прямых горьковских врагов, Зиновьева и Каменева (а с третьим членом его, Сталиным, у Горького не было вражды, но не было и дружбы; да и вообще в тот период Сталин был еще “темной лошадкой”). Из кремлевских насельников с Горьким переписывался только Рыков. И все же Горький с каждым месяцем все меньше был готов к полному разрыву с Москвой. При появлении у него в доме гостей из СССР, дипломатов или знатных иностранцев он с более или менее деланным энтузиазмом говорил о советских делах и свершениях. В обществе Ходасевича Алексей Максимович был более откровенен и не боялся поругивать “наших олухов”. Вместе с Ходасевичем и Берберовой Горький и его домашние выпускали рисованный юмористический журнал “Соррентийская правда”, пародировавший как советскую, так и эмигрантскую прессу. Как вспоминал Ходасевич, “сотрудниками были Горький, Берберова и я. Ракицкий был иллюстратором, Максим переписчиком. Максима же мы избрали и редактором – ввиду его крайней литературной некомпетентности. И вот – Горький всеми способами старался его обмануть, подсовывая отрывки из старых своих вещей, выдавая их за неизданные. В этом и заключалось для него главное удовольствие, тогда как Максим увлекался изобличением его проделок”[597]. Среди опубликованных в этом домашнем самиздате произведений –