Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Новые надежды разлились в немецком обществе, причем в самых разных слоях и по самым разным причинам. Гитлер напишет в «Майн Кампф»: «После русской катастрофы вся армия опять выпрямилась. Она почерпнула из этой катастрофы новые надежды и новое мужество. Армия опять начинала проникаться убеждением, что, несмотря ни на что, война кончится все же победой Германии. Теперь в армии опять раздавались песни. Карканье пессимистов слышалось реже и реже. Армия вновь уверовала в будущность отечества»[1095].

А пламенная коммунистка Роза Люксембург писала на волю из застенков: «Чудесные события, совершающиеся в России, действуют на меня как эликсир жизни. То, что там происходит, является для всех нас исцеляющим известием; я боюсь, что вы недостаточно высоко это оцениваете, недостаточно полно воспринимаете, что там побеждает, является нашим собственным делом»[1096].

Бетман-Гольвег в рейхстаге 16 (29) марта заявил о «невмешательстве» во внутрироссийские дела и выразил надежду на «достижение почетного мира с русским народом». 19 марта «Правда» (!) напечатала полный текст его выступления. Но при этом Гинденбург решительно отверг идею мира с Россией на основе статус-кво. По его мнению, Германия должна была прирасти, по крайней мере, за счет Курляндии и Литвы. При необходимости Берлин готов был компенсировать потери России австрийскими территориями — Восточной Галицией и Буковиной с преобладающим украинским населением. Циммерман развил идею: в случае потери Восточной Галиции и Буковины Австро-Венгрия должна была получить часть Румынии[1097].

Зондаж возможного замирения с Россией шел по ряду направлений. В апреле лидер католической партии Центра Маттиас Эрцбергер, похоже, без согласования с кайзером встречался в Стокгольме с популярным российским журналистом Иосифом Иосифовичем Колышко, которому представил условия мирного договора: границы России по линии 1914 года, но без Польши и части Прибалтики[1098]. В конце апреля в Двинске (Даугавпилсе) появились немецкие офицеры с письмом от принца Леопольда Баварского генералу Драгомирову с условиями мира: «исправление» границы в Прибалтике, отделение Польши от России, вывод русских войск из Восточной Галиции и Румынии[1099]. 29 апреля Людендорф предложил свой план достижения взаимопонимания с Россией: трехнедельное перемирие, невмешательство во внутренние дела, поддержка со стороны Германии в урегулировании вопроса о Черноморских проливах, германская финансовая помощь в ответ на корректировку границ в Курляндии и Литве, признание Россией независимости Польши[1100]. Но ответов на все эти германские зондажи не последовало. В официальном Петрограде не было сторонников мира.

При этом в Берлине серьезно опасались, как бы идеи русской революции не перекинулись в саму Германию. Основания для волнений были. Знаковым событием стал в апреле 1917 года раскол Социал-демократической партии Германии и образование на базе ее левоцентристской части во главе с Гуго Гаазе новой Независимой социал-демократической партии, которая выступила за «справедливый мир» и отказ от аннексий. Идеологами и моральными лидерами НСДП были Карл Каутский и Гильфердинг.

«Союз Спартака» и примыкавшие к нему группы к тому времени уже встали на фактически большевистские позиции. Клара Цеткин обращалась к Учредительному собранию независимых социал-демократов: «Над вашей конференцией пламенеет знамя великих деяний народа России, совершившего подвиг, вдохновляющей силой которого является молодой пролетариат, выступающий под руководством социал-демократии, которая и в дни войны несла впереди масс незапятнанное знамя международного социализма… Будем учиться у величайшего учителя истории всех народов и всех времен — революции»[1101].

С весны 1917 года — и уже до конца войны и свержения монархии Гогенцоллернов — в Германии нарастали массовые проявления недовольства, связанные со стремлением к миру, обнищанием и продовольственными трудностями. 16–17 апреля прошла массовая стачка рабочих, в одном Берлине в ней участвовало до 400 тысяч человек. Искать пути к миру все настоятельнее призывали СДПГ и партия Центра. Летом в рейхстаге будет создан Межфракционный комитет сторонников конституционной реформы и «мира по соглашению» — социал-демократов, прогрессистов, Центра.

Пацифистские и республиканские настроения проникали и на фронт: «После того как Россия стала республикой, английские и французские службы пропаганды работали над тем, чтобы дать новую мотивацию для войны с Германией, представляя ее как борьбу свободы против насилия. Эта пропаганда заразила революционной бациллой и наш Восточный фронт»[1102], — сетовал Николай.

В Австро-Венгрии революции в Петрограде радовался глава МИД Чернин. «Россия надолго (а может быть и навсегда) утеряет свое значение»[1103]. Но необходимо было думать и о сохранении собственного режима. Инстинкт самосохранения австрийскую элиту подталкивал к политическим реформам и к поиску мира еще сильнее, чем германскую.

Гинденбург подтверждал, что австро-венгерские войска в основной своей массе еще меньше способны оказывать сопротивление наступлению русских, чем в 1916 году, ибо одновременно с русскими войсками подверглись политическому растлению»[1104]. Чернин был уверен, что «если монархии Центральных держав не в состоянии заключить мир в ближайшие месяцы, то народы сделают это сами через их головы, и революционные волны затопят тогда все, за что сейчас еще борются и умирают наши братья и сыновья»[1105].

Уже 9 (22) марта Чернин обратился к странам Антанты с предложением «созвать предварительную конференцию для обсуждения вопроса о почетном мире». К призывам к мирным переговорам присоединилась венгерская социал-демократия. В апреле брат супруги Карла I принц Сикст Бурбонский передал французскому правительству письмо с предложением императора заключить компромиссный мир. Австрия готова была принять основные французские требования — возвращение Эльзаса и Лотарингии, восстановление независимости Бельгии, то есть пожертвовать интересами Германии. Сама Вена была готова отказаться от претензий на Польшу, но рассчитывала на приращение за счет Румынии.