Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Впрочем, в американском журналистском корпусе проявился плюрализм мнений. В их среду тоже проникали левые веяния, а революционная Россия как магнит стала притягивать к себе ищущих острых ощущений радикалов со всего мира. Один из них — Джон Рид — прославится как летописец революции. Менее известен его коллега Альбер Рис Вильямс, который вспоминал: «Откровенно говоря, и Рид, и я были во многом романтиками, любителями приключений… Конечно, когда мы приехали в Россию, ни я, ни Рид не только не были большевиками, но даже не знали, что это значит… У нас был опыт личного участия в профсоюзном движении, в массовых выступлениях трудящихся, в забастовках и демонстрациях… Мы с Ридом часто обсуждали и анализировали ход революции, в особенности когда, переехав Литейный мост, попадали в мир рабочих окраин, в мир трущоб, перенаселенных бараков, дымящих заводских труб… Иногда к нам присоединялись Луиза Брайант и Бесси Битти. Рид представлял радикальный журнал «Мэссиз» и нью-йоркскую газету «Колл». Я был корреспондентом газеты «Нью-Йорк пост». Луиза Брайант писала для различных женских журналов, выступая везде под своей девичьей фамилией: в те дни ни одна уважающая себя радикалка не носила фамилию мужа (она была женой Джона Рида. — В.Н.). Бесси Битти представляла «Сан-Франциско бюллетин»[1086]. Левым американским журналистам в конце концов больше по вкусу окажутся большевики.

Российская революция облегчила Вашингтону принятие решения о вступлении в войну: внешний мир обрел более привычное для американского манихейского сознания очертание борьбы сил демократического добра с авторитарным и монархическим злом. Россия и США стали союзниками. 20 марта (2 апреля) Вильсон обратился к конгрессу и призвал к войне с Германией, «этим естественным врагом свободы». Президент разоблачал автократию: «Сейчас она поколеблена, и великий и благородный русский народ со всем своим простодушным величием и мощью присоединился к силам, которые по всему земному шару сражаются за свободу, за справедливость и за мир. Вот достойный партнер для лиги чести»[1087]. Через два дня сенат США 82 голосами против 6 проголосовал за вступление в войну. 24 марта (6 апреля) 373 голосами против 50 это решение поддержала палата представителей. В тот день Соединенные Штаты объявили войну Германии.

Вильсон обтекаемо определил цели США в войне: за демократию, против авторитарного германского режима. США пошлют войска в Европу, когда обе воюющие стороны были истощены, что позволит при небольших затратах занять положение мирового арбитра.

Тогда же этот факт вызвал восторг в России, как и в других странах Антанты. Надежды связывались не с армией США, которую еще предстояло создать. Первые американские части, которыми командовал генерал Джон Першинг, прибудут во Францию только в конце 1917 года. По уровню боеготовности они заметно уступали войскам союзников, их нельзя было посылать на передовую, хотя нести вспомогательную службу они были способны. Но на чашу весов Антанты ложилась мощь первой экономики мира. «Ресурсы союзников после вступления США в войну стали почти неисчерпаемыми, и Германия, несмотря на хвастливые заявления Людендорфа и его коллег, которые, как истинные арийцы, глубоко презирали американцев, не смогла помешать бесперебойной работе конвейера, обеспечивавшего поставки продуктов и военного снаряжения из США в Европу»[1088].

В Америке возникло много организаций, поставивших целью оказание помощи России, — в частности, Американский комитет в поддержку демократического правительства России. При этом было понятно, что оно нуждалось не только в моральном поощрении. Еще в середине марта Фрэнсис направил телеграмму в Вашингтон: «Петроград очень нуждается в деньгах». 19 марта Лансинг поддержал эту просьбу. Со вступлением США в войну эти вопросы перешли от Дж. П. Моргана в руки федерального правительства. 3 мая Вашингтон выделил России первый заем на 100 млн долл. Всего же из общего количества средств, выделенных американцами союзникам к лету 1917 года, 56 % пришлось на Англию, 20 % — на Францию, 10 % — на Россию.

Американские фирмы, хотя и с опозданием, начали наконец выполнять заключенные в 1915–1916 годах контракты на поставки снарядов, патронов, винтовок, железнодорожное оборудование. При этом быстро выяснилось, что «США действительно оказались к войне не готовы; их производственные и финансовые возможности в полной мере не могли обеспечить потребности и свои, и союзников[1089]. Помощь от союзников оказалась гораздо меньшей, чем рассчитывали новые российские власти. И это в условиях, когда противники воспрянули духом.

Сказать, что Февральская революция вызвала радость в державах Четверного союза — это значит не сказать ничего. В почти безвыходной и беспросветной ситуации они получили шанс на спасение и, как казалось многим, даже на успех в войне. Центральные державы были счастливы избавлению от своего самого страшного врага — российского императора.

Николай II еще не отрекся от престола, когда Людендорф просил у министерства иностранных дел разрешение, чтобы на следующий же день «с помощью аэростата, телефонограммы, радиограммы и другими средствами на линию русского фронта в Россию было передано следующее воззвание: «Солдаты! В Петрограде революция! Вы не замечаете, что вас обманывают?… Англичане обманули вашего царя и втравили его в войну, чтобы с его помощью завоевать мировое господство… Русский народ, открой свои глаза!!!». Циммерман дал добро[1090].

Гинденбург восклицал: «Россия в революции! Сколько раз истинные или мнимые знатоки этой страны предсказывали нам приближение этого события. Я уже не верил в его осуществление. Но теперь, когда это произошло, я не ощутил никакого удовлетворения как политик, зато как солдат испытал значительное облегчение»[1091]. Людендорф подтверждал: «Наше общее положение значительно улучшилось. Предстоящие на Западе бои меня теперь не пугали»[1092].

Саморазложение России Германию вполне устраивало. «Поэтому наш план с самого начала заключался в… бездейственном ожидании перемен в ходе начавшегося разрушения российской империи»[1093], — объяснял Гинденбург. Генерал Макс Гофман, главный планировщик военных операций против России, подтверждал, что высшее командование «запретило командующему Восточным фронтом предпринимать пока какие-либо военные действия». Но помимо соображений, связанных с ожиданиями самораспада России, были и военные. Гофман в начале апреля объяснял Людендорфу: «Для наступления в крупном масштабе командующий Восточным фронтом не имеет достаточно резервов…»[1094]