Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

А 11 марта церемония повторилась с полным составом посольств Великобритании, Франции и Италии. Нокс записал в дневник: «Каждый из послов привез с собой консула, морского и военного атташе, и все мы собрались там, где заседал Императорский совет, что было похоже на знак рока… Царила общая депрессия, и французский морской атташе Гало, обычно жизнерадостный малый, вместо приветствия заметил, что скоро начнется всеобщее избиение иностранцев и что мы проиграем войну. Мы собрались наверху, чтобы нас встретил и приветствовал Милюков, затем проследовали в длинную залу. Министр Милюков привел остальных представителей своего министерства, которые стояли свободной группой»[1061]. Выступив вперед, Бьюкенен от имени послов произнес:

— В этот торжественный час, когда перед Россией открывается новая эра прогресса и славы, более чем когда-либо необходимо не упускать из виду Германию, ибо победа Германии будет иметь последствием разрушение того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ[1062].

Дипломатическое признание, таким образом, пришло весьма быстро. Но затем отношение к новой российской власти становилось все более двойственным. «Ллойд Джордж был, несомненно, искренен, когда приветствовал возникновение в России нового строя, — наблюдал Константин Набоков. — В значительной степени, думается мне, вся его последующая антипатия к России — антипатия, вызванная причинами более сложными — объясняется тем, что обмануты были его надежды на способность людей, взявших власть из рук государя, искоренить ошибки старого строя и ускорить победу демократии Западной Европы над германской коалицией…»[1063]

Информация шла в первую очередь от Бьюкенена и Нокса, симпатизировавших кадетской части кабинета и плохо воспринимавших социалистов. Они же задавали тон агитационной работе в России. Достаточно объективно старались освещать события в России либеральные английские корреспонденты Артур Рансом, представлявший «Дейли ньюс» и М. Ф. Прайс — «Манчестер гардиан». Но они же и оказались под большим подозрением в Лондоне «в скрытом сочувствии большевикам»[1064].

От Временного правительства в Лондоне ждали удушения социалистических элементов. Мартов писал в середине марта в эмигрантском изгнании: «Ежедневно в «Times» великолепные по обстоятельности корреспонденции, бьющие в одну точку: надо, опираясь на преображенцев и семеновцев, подавить Совет рабочих депутатов и «анархистов» (иногда «пацифистов»), пока они не все захватили в руки»[1065]. То, что делегаты от запасных Семеновского и Преображенского полков составляли самый радикальный элемент солдатской части Петросовета, похоже, не интересовало.

Военный представитель в Лондоне генерал Константин Николаевич Десино информировал Петроград: «Недоверие царит повсюду; высказывалось открыто, что с Россией теперь считаться не стоит, что русская армия никуда не годна, что Россия изменяет своим обещаниям»[1066]. Константин Набоков подразделял отношение английского кабинета к Временному правительству «на три последовательных фазиса: 1) благожелательного наблюдения, 2) недоверия, окрашенного досадой, и 3) полного разочарования и раздражения… В течение марта и апреля министерство иностранных дел «приглядывалось к новому режиму… Они надеялись, что кадетская партия останется у власти, и всякое проявление уступчивости кадетских лидеров более крайними элементам вызывало досаду и страх»[1067].

Британцы резко сократили тоннаж флота, предоставляемого для доставки американских военных грузов в Россию. На март — май были выделены пароходы «грузоподъемностью в 43 тыс. т вместо ожидавшихся 122 тыс. т. Позднее выделение тоннажа для предназначенных России американских грузов вообще прекратилось, хотя в портах ожидали вывоза 200 тыс. т различных материалов». Не менее болезненно оказалась невозможность для Временного правительства пользоваться британской кредитной линией: «резкое сокращение, после апреля 1917 г., английских кредитов для России — преследовали, в частности, цель подорвать доверие к России и русский кредит в США, облегчить финансовое положение своей страны»[1068].

Отдельного разговора заслуживает история неотъезда в Англию семьи Николая II, что стоило им жизни. Правительство Великобритании, мягко говоря, не проявило большой энергии, чтобы предотвратить трагический исход для кузена собственного короля и его семьи.

«Есть что-то бесконечно трагическое и пронзительное в убийстве царской семьи на глазах бесстрастной, почти безразличной Европы», — писала княгиня Ольга Палей. И далее конкретизировала: «Английский король в тревоге за кузена своего Ники и его семейство телеграфировал государю через Бьюкенена, чтобы срочно ехал с семьей в Англию, безопасности ради. Бьюкенен обязан был передать депешу Николаю. И что же? Кинулся он за советом к Милюкову, и тот посоветовал не передавать. Хотя передать ее требовала элементарная порядочность, тем более в «свободной стране»… Бьюкенен скрыл депешу по его просьбе и «из уважения к Временному правительству»[1069].

Сам Бьюкенен, писавший мемуары позже, приводил свою версию, которая принята на Западе: «Под давлением чувства личной неприязни княгиня Палей допускает заведомую неправду. Король никогда не поручал мне передать императору телеграмму, предлагающую ему немедленно выехать в Англию». 8 марта Милюков сказал послу, что «был бы благодарен, если бы правительство Его Величества предложило бы ему убежище в Англии и если бы оно, кроме того, заверило, что императору не будет дозволено выехать из Англии в течение войны. Я немедленно телеграфировал в министерство иностранных дел, прося необходимых полномочий».

Бьюкенен утверждал, что единственная телеграмма, адресованная Георгом V Николаю II после отречения, «была послана через генерала Генбери Вильямса, нашего военного представителя в Ставке, но в ней не было ни слова о приезде его в Англию. Так как эта телеграмма прибыла в Могилев уже после отъезда императора в Царское, то генерал Генбери Вильямс переслал ее мне с просьбой доставить ее Его Величеству. Но император был в действительности узником в своем дворце, и я, как и мои коллеги, были отрезаны от всякого сообщения с ним. Поэтому единственной возможностью для меня было просить Милюкова немедленно вручить телеграмму Его Величеству. Посоветовавшись с князем Львовым, Милюков согласился это сделать. На следующий день (25 марта) он сообщил мне, что, к моему сожалению, он не может исполнить своего обещания. Он сказал, что крайне сильно противится мысли об отъезде императора из России, и правительство боится, что слова короля могут быть ложно истолкованы во зло и использованы для необходимости ареста императора»[1070].