Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

А что сам Георг V, он не чувствовал угрызений совести в отношении «дорогого кузена Ники» и его семьи? Известна только одна его фраза на этот счет: «Эти проклятые политиканы! Если бы он был одним из них, они действовали бы куда быстрее. Но только потому, что этот бедолага был царем…»[1078]

Франции, несмотря на всю радость от русской революции, было не до России. В марте разразился правительственный кризис. Не только в обществе, но уже и в армии нарастало брожение, которое правительство всячески стремилось замолчать. «Бесплодные потери, объяснявшиеся бесталанностью высшего военного руководства, оказались решающим толчком, повлекшим за собой революционные выступления в целом ряде французских пехотных и артиллерийских полков, однако ни во французском Генеральном штабе, где при каждом моем посещении я встречал все меньше откровенности, ни из прессы никаких сведений об этих революционных выступлениях узнавать не удавалось. О них только говорили шепотком депутаты парламента», — свидетельствовал российский военный представитель в Париже Алексей Алексеевич Игнатьев. Российские военные заказы, по его свидетельству, исполнялись все хуже… «Росли и склады неотправленного в Россию военного имущества: англичане с каждым месяцем сокращали размер предоставляемого ими морского тоннажа. Это было негласным нажимом союзников на Временное правительство»[1079].

Отношения с Румынией, руководство которой было недовольно свержением монархии, осложнились. Главнокомандующий Румынским фронтом Щербачев расскажет, что ему «приходится считаться не только с более тяжелыми, чем на других фронтах, военными условиями, но и с очень запутанной политической обстановкой». Отношение к российским войскам становилось все менее дружественным. «Не всегда доброжелательное отношение местных жителей истолковывается как нежелание помочь тем, кто сражается за них же. Возникают трения, иногда разрастающиеся вследствие того, что часть румын считает нас виновниками тех поражений, которые они понесли и из-за которых они лишились большей части своей территории и достояния»[1080].

Но в российских событиях румынская элита усмотрела и свою выгоду — возможность реализации «проекта Великой Румынии». «Разложение русского фронта, — писал в своих послевоенных мемуарах министр Ион Георге Дука, — не пугает меня, наоборот — радует. Когда Россия рухнет, мы сможем быстро захватить Бессарабию, а так как, с Россией или без нее, в конечном итоге победу одержат союзники, в конце войны мы захватим также и Трансильванию, и таким образом из этих сражений и из этих потрясений родится то, что мы опасались видеть даже в самых смелых снах: объединения всех румын от Днестра и до Тиссы»[1081].

Для Италии российская революция означала возможность Австро-Венгрии бросить войска против Рима. Равнина Исонцо стала в 1917 году ареной кровопролитных сражений. Только за два летних месяца там погибло около 200 000 человек. В итальянской армии повсеместным явлением стали дезертирство и мятежи[1082].

Исследователь американской политики в год русской революции Сергей Листиков утверждал: «Февраль был воспринят в США как неожиданное и радостное событие… Гражданам заокеанской республики, включая и представителей политической элиты, глубоко осмыслить развитие событий в России мешала вера в избранность, исключительность и превосходство опыта, институтов, модели общественно-политического и экономического устройства США. За океаном нелепо было и думать, что после Февраля Россия отвергнет американскую модель»[1083]. Падение монархии в России послужило для американцев доказательством того, что Европа, в самом деле, борется за идеалы свободной демократии. Одновременно из российско-американских отношений исчез болезненный для Вашингтона еврейский вопрос.

Приветствуя революцию, Вильсон вместе с тем не очень понимал, как строить политику в отношении России. Его правая рука — полковник Эдвард Хауз — «русской темой» не владел и рассматривал Россию как второстепенный фактор межсоюзнических отношений (хотя и был озабочен угрозой вхождения Петрограда в орбиту германских интересов), а госсекретарь Лансинг предпочел не иметь мнения, отличного от президентского.

При этом Вильсон не слишком доверял посольству в Петрограде и самому Фрэнсису, который не был профессиональным дипломатом, и счел необходимым направить в Россию своего друга Чарльза Крейна. Он был вице-президентом фирмы «Крейн компани», который организовал в России компанию «Вестингауз» и с 1890 по 1930 год побывал у нас не менее двадцати трех раз. А его сын Ричард был доверенным помощником Лансинга[1084].

Уже 15 (28) марта Крейн отбыл из США на норвежском пароходе. Он побудет в России до сентября, посетит — помимо Петрограда — Москву, Киев, Кавказ. «Крейн оказал влияние на понимание русской ситуации первым лицом в государстве куда более серьезное, чем многие дипломаты и военные, большая часть донесений которых до Вильсона не доходила». Как никто другой, Крейн способствовал укреплению стереотипа благополучного развития российской революции, идущей по либеральному пути в умах американского руководства. Во многом из-за этого как минимум в течение первых двух месяцев после Февраля Вильсон благодушно наблюдал за событиями, особенно пока за Милюковым сохранялся портфель министра иностранных дел. Но при этом в США всех русских социалистов (многих из которых знали лично по их деятельности в Новом Свете) рассматривали как неприемлемых и безответственных радикалов, и у американской дипломатии не было ни малейшего желания контактировать с деятелями Совета либо желать их вхождения в состав правительства.

Эйфории в отношении революции во многом способствовала американская пресса. Оптимистическую линию выдерживали наиболее влиятельные и читаемые газеты и журналы: «Нью-Йорк таймс», «Аутлук», «Сервей», «Индепендент», «Норс америкен ревью». А после вступления США в войну заработала военная цензура, и Госдеп и ведомство генерального почтмейстера старательно исключали распространение новостей и мнений, не соответствовавших настояниям Белого дома[1085].