Безжалостные боги - Эмили А. Дункан

Они даже не пытались скрыть, что родом из Транавии. Но вроде никто не догадался, кем приходился Серефин.

Монахиня открыла двери деревянной церкви и, бросив взгляд на стоявших перед ней залитых кровью и измученных парней, разрешила им пройти внутрь. Серефину больше никогда не хотелось переступать пороги калязинских церквей, но все же позволил Кацперу затащить себя внутрь.

– Что ты сделал со своим лицом, мальчик? – спросила жрица, когда ее обветренные руки коснулись окровавленного лица, чтобы осмотреть пустую глазницу. То, что Серефин еще оставался жив, стало настоящим чудом. – Скорее всего, на твоем лице останутся шрамы. Если ты выживешь, – добавила она.

– Пожалуйста, – жалобно взмолился Кацпер.

Женщина даже глазом не моргнула, услышав транавийский акцент. Лишь вздохнула, кивнула и вышла из комнаты, бормоча что-то об инструментах и о том, что святые могут отказаться помогать транавийским еретикам.

Кацпер опустился на скамью рядом с Серефином и положил голову ему на плечо. Серефин сильно дрожал, и его не покидало предчувствие, что именно здесь он вновь встретит свою смерть.

– Я не хотел его убивать, – сказал он. – Мой брат. Я не…

– Это говоришь ты, или у тебя лихорадка?

– Это я.

Кацпер кивнул.

– Ты выкарабкаешься. И мы вернемся в Транавию, а затем забудем обо всем как о страшном сне.

Но Серефин сомневался, что у него это получится. Он не сможет забыть о случившемся. Да и Остия все еще находилась где-то там… Потому что он даже подумать не мог о том, что она умерла. К тому же на его руках осталась кровь брата, а он вырвал себе глаз, чтобы разорвать узы какого-то калязинского бога, который собирался посеять хаос во всем мире.

И еще Кацпер никак не мог вспомнить, как пользоваться магией крови. Серефин не понимал, что это означало, но чувствовал, как все холодело в груди при мысли об этом. Почему он помнил, а Кацпер нет?

– Вам, мальчики, следует вернуться в свою страну, – сказала монахиня, когда вошла. – В любой другой день я бы отправила вас в гарнизон, чтобы вас там сожгли за ваши грехи. Но транавийцы больше не используют магию. Может, ваш народ наконец понял, что выбрал неверный путь.

Кацпер недоуменно смотрел на нее. А Серефин побледнел, но попытался выпрямиться. Это все сон, кошмарный сон, вызванный лихорадкой. Он явно лишился сознания из-за боли.

– О чем вы говорите? – спросил Серефин, стараясь, чтобы в его голосе звучало лишь легкое любопытство.

Но из-за пережитой боли его голос звучал невнятно, как после пары бутылок спиртного. Ох, как же он жалел, что под рукой нет бутылки.

– Сражения прекратились, – сказала женщина. – Полагаю, вы об этом не слышали, пока добирались сюда. А что вы здесь делаете?

– Если мы скажем, что шпионы, наша смерть будет легче? – устало спросил Кацпер. – Просто правда слишком длинна и невероятна.

Монахиня отмахнулась, но продолжала смотреть на них, пока смешивала травы в маленькой каменной чаше.

– Просто транавийцы перестали использовать магию крови.

Серефин вновь посмотрел на Кацпера, ожидая его реакции, но тот лишь пожал плечами.

– Похоже, транавийцы наконец прозрели, – задумчиво произнесла она. – Интересно, что на них повлияло? Может, война наконец закончится. Как думаете, неужели ваш король образумился?

Серефин вздрогнул, когда мокрая ткань коснулась его лица. Монахиня аккуратно промывала его рану, но это сопровождалось сильной болью, смешивающейся с бешеной пульсацией у него в голове.

– Сомневаюсь, – наконец выдавил он. – Король повидал слишком много ужасов, чтобы так легко сдаться.

Монахиня неодобрительно фыркнула, но затем продолжила работать молча.

А мысли Серефина лихорадочно метались в голове. Что бы ни произошло с Кацпером, это случилось со всеми.

Транавии ни за что не выжить без магии крови, на которой строился весь быт.

А значит, его страна вот-вот падет.

В этот раз все казалось иначе. Он давно привык к тьме. И давно перестал придавать ей значение. Он жил, трудился, учился во тьме. Но сейчас она стала чем-то большим. Какой-то иной.

«Я очень долго ждал тебя, мальчик», – голос явно принадлежал кому-то всесильному и древнему.

Он царапал его изнутри, разрывая на части. Но ему приходилось уже переживать подобное. И этот раз не станет исключением. Дальше опускаться некуда.

(Или он так думал, но, в самом деле, что ему еще оставалось?)

Вот только все ощущалось не так, как раньше. Потому что в этот раз у него оставалась частичка самого себя, и он не собирался ее лишаться. Не хотел потерять свой разум вновь. Не хотелось погружаться в болото чистой ненависти, которое манило его к себе.

Она пыталась отнять у него то единственное, что когда-либо имело для него значение. И его ненависть разгорится от одной искры. Поэтому он замер на самом краю, ожидая падения, ожидая, что это – что бы то ни было – станет для него привычным забвением. Потому что кинжал в его груди сделал то, что никто не мог сделать. Но что бы ни содержал в себе тот кинжал, хоть он и оборвал нити его жизни, он также… сделал с ним что-то еще.

И этот голос, одинокий голос, который не принадлежал ему и этому месту, но продолжал шептать, шептать и шептать, пока не возникло желание лишиться последней частички себя, чтобы заглушить его.

Но он не мог этого сделать. Не сейчас. Что-то явно было не так.

«Ты еще не готов вернуться, убийца богов?»

Он нахмурился. Ему и правда удалось это сделать? Вот только всего одного. И слишком поздно.

«Я могу оставить тебя здесь…»

Его сердце забилось быстрее, но он успокоил себя. Отсюда нельзя вернуться. Смерть есть смерть, и она неумолима. Он всегда знал, что рано или поздно она придет за ним. Но и отказываться от такой возможности он не собирался.

«Но конечно же, тебе придется кое-что сделать для меня…»

Ох, он столько всего хотел сделать… Столько планов не реализовал. Он оказался не готов умереть. Но нет, нет, пришло его время. Его время.

Вот только среди голода чувствовалось сильное стремление. Желание. Нужда. Он не хотел умирать. Он отступил назад… Смерть не заставит его отказаться от своих планов.

«Ох, мальчик, ты не понимаешь. Я не оставлю тебе выбора».

Малахия очнулся на залитом кровью снегу. И в тот же миг раздался предсмертный звон мира.