Сны инкуба - Лорел Гамильтон

Я пила его тепло и отправляла его к Дамиану. В голове яуслышала, как он сказал: «Анита», — но он ещё был холодным, лежал укого-то на руках.

Джип занесло на повороте, и машина остановилась. Грэхемзаорал с переднего сиденья:

— Какого хрена вы там делаете? У меня по всей шкуремурашки ползут!

Моя рука легла на ремень безопасности, опередив Реквиема.Ремень отщелкнулся, и вампир завалил меня на сиденье, навалившись сверху.Внезапно я ощутила, что кожаные штаны у него крепко зашнурованы спереди, и этишнурки стали об меня тереться. Я рванула с себя стринги и голая прижалась к егокожаным штанам.

Он застыл на миг, будто опасаясь мне повредить, но япритянула его, заставила рухнуть на себя. Его глаза синими озёрами огня гляделина меня сверху, и то, что он увидел, заставило его принять решение, потому чтоон схватил мои оголённые бедра двумя руками и изогнул так, что его кожаныйдоспех стал тереться точно о самое чувствительное место.

От этого ощущения спина у меня выгнулась дугой, головазапрокинулась. Я охватила его ногами за пояс, прижалась ещё крепче, вдавливая всебя эту странно-шероховатую гладкость.

Далёкая искра разгоралась ярче. Я вливала в Дамиана энергию,вливала жар, и знала, что он уже пробудился. Знала, что он смотрит на мирглазами, горящими зелёным огнём.

Тихо-тихо прозвучал у меня в голове его голос:

— Что ты делаешь, Анита?

— Жру.

Реквием сделал какое-то движение бёдрами, и я сноваоказалась у себя в голове, в собственной коже. Я знала, что продолжаюотправлять энергию Дамиану, кусочками наслаждения, но снова видела перед собойРеквиема. Его ладони, его руки оплели мне талию, пах прижимался ко мне, кожаноеплетение скользило вверх-вниз по моему телу. Он вертел бёдрами, тёрся туда-сюдау меня между ног. И за кожаной преградой я ощущала его, толстый и распухший.

Откинув голову назад, раскидав волосы по сиденью, я виделамир вверх ногами, и тут открылась дверь. Там стоял Грэхем, глядя на меня. Он присел,будто хотел поцеловать меня, но Реквием меня подхватил, отодвинул так, чтобы онне достал. Подложив мне руку под плечи, он приподнял меня, прислонив спиной кспинке сиденья. Вдруг меня плотно зажало между сиденьем и его телом. Напор егостал твёрже, сильнее, грубее. Как будто он распяливал меня все шире своимитолчками, сдирал слоями мои интимные места, и наконец плетение кожаных штановстало тереться о те самые точки — о ту единственную.

Он будто точно знал, что делает, потому что глянул на менягорящими глазами и спросил:

— Это не больно?

— Нет, ещё нет.

Я взяла его за плечи и хотела было утонуть с ним в поцелуе,но он отодвинулся и потёрся об меня — так гладко, так нежно, так грубо. Кожаштанов промокла от моего тела, от той влаги, что он из меня вызвал. Было бы еёчуть меньше, было бы больно, но сейчас — нет. Он стал вращать бёдрами, гладяменя пахом, не просто взад-вперёд, но кругами, катаясь по мне снова и снова. Вомне вспыхнула яркая искра наслаждения, и было хорошо, но лучше всего было на пикедвижения, когда пах Реквиема задевал эту точечку, и искра росла. Росла, будтоон раздувал какое-то крошечное пламя. Каждое движение, каждое трение этой кожи,промокшей от моего тела, каждое касание раздувало её ярче и ярче. Как будто уогня был вес, и искра во мне набирала тяжесть, и вот уже каждый раз, когда онтёрся об меня, изнутри обдавало огнём. И наконец вся нижняя часть тела сталажаром и тяжестью, и ничего не было, кроме нарастающего наслаждения, и наконец,на пике одного из этих шероховатых прикосновений, жар и тяжесть хлынули изалили меня всю, вырвались криками изо рта, затанцевали в руках, заставивразорвать на нем рубашку и всадить ногти в обнажённое тело.

И только тогда он так прижался ко мне, что стало почтибольно. Так прижался, что я ощутила судороги его тела сквозь кожаные штаны.Руками он держался за спинку сиденья, фиксируя нас обоих на месте, глаза у негобыли закрыты, а тело так прижимало меня, будто хотело пробиться сквозь штаны иоказаться во мне. Он ещё раз содрогнулся, чуть не раздавливая меня о сиденье, ивырвавшийся у меня крик был наполовину криком наслаждения, наполовину стономболи.

Вот только тогда был по-настоящему насыщен ardeur. Онполучал до того лишь крошки, но совсем не то, что было нужно ему, было нужномне. Реквием контролировал себя железной волей, и эта железная воля не даваламне чего-то, нужного мне. И только когда он отпустил себя, и все стены рухнули,тогда только ardeur ворвался с рёвом в пролом и насытился.

Реквием свалился на сиденье, все так же стоя на коленях, итак же охватывали его мои ноги, но он уже не прижимал нас обоих. Обмякли егоплечи, и он прижался лицом к моим волосам, одной рукой опираясь на сиденье,другой обнимая меня за талию.

Я слышала, как бешено стучит у него сердце, бьётся пульсвозле моей щеки, где лежала его шея, тёплая и близкая. Если бы я взяла у негокровь, он бы стал холоднее, но ardeur крови не требует, и ничего не имеетпротив поделиться теплом с тем, кто его насытил.

Дамиан у меня в голове стал тёплым ветром, и он принёс мнепоцелуй.

— Спасибо, Анита, спасибо тебе.

И он отодвинулся, там кто-то касался его руки, брал её всвои. Он позволил отвести себя на танцпол, и я осталась снова одна, толькоРеквием держал меня.

— Бог ты мой! — ахнул Грэхем, все так же стоя наколенях возле дверцы джипа. — Что ж ты не поделишься, Реквием, что ж ты неподелишься?

Реквием повернул голову — медленно, будто это небольшоедвижение требовало неимоверного усилия.

— Не принадлежит она мне, чтобы ею делиться.

Грэхем уронил голову на руки, будто собирался зарыдать.

Я заговорила, глядя в грудь Реквиема, где болтались лохмотьяразорванной зеленой рубашки и просвечивали красные полосы от моих ногтей.Правый рукав тоже был оторван, и там тоже остались полосы. Я сказала первое,что пришло в голову:

— Я тебе сильно больно сделала?

Он в ответ засмеялся, но вдруг поморщился, будто ему сталобольно от смеха.

— Я думал, миледи, это я должен был спросить.

Он сдвинулся с меня, сполз на пол, и получилось, что я сижуна сиденье, а он на коленях передо мной. Почти как было в начале.

Он сдвинулся вниз, сел совсем на пол, прислонившись к дверце— а у противоположной все ещё сидел Грэхем.

— Я не сделал тебе больно? — спросил Реквием

— Пока нет, — ответила я, но уже спадал прилив эндорфинов,и начинало саднить. Вдруг оказалось, что как-то неудобно на кожаных сиденьях.

— Это я тебя исцарапала, — сказала я, — дуранеуклюжая.

В конце концов я села так, чтобы опираться на одно бедро.

— Насчёт дуры — я недостаточно хорошо тебя знаю, чтобыиметь своё мнение, но неуклюжая — это ложь. Сколько бы ни было у тебя качеств,неуклюжесть в этот список не войдёт.