Уйти по воде - Нина Федорова

Но Катя была далека от всех этих дел и тревог, она не ходила на совет нечестивых. У нее был единственный друг, благочестивый – Олег Благовольский. Конечно, никакие «гуляния» с ним были невозможны, да она и не хотела ничего такого, но Олегу тоже надо было сдавать на вступительных историю, так что они стали вместе дополнительно заниматься у историка Александра Григорьевича после уроков, а значит, иногда вместе ходить до метро и даже созваниваться по телефону.

Олег стал ее замечать и, кажется, выделял среди нечестивых одноклассников как более-менее приблизившуюся к высотам – ведь она всегда с трепетом внимала его умным речам, не перебивала, не совалась со своим мнением, признавая его безоговорочный авторитет. В одиннадцатом классе он стал выглядеть еще строже, чем раньше, – надел очки в тонкой оправе, которые делали его значительно старше и серьезнее. Четки по-прежнему прятались в рукаве – никто их не видел, но Катя об их существовании знала, поэтому замечала иногда выглядывающий из-под манжета черный крестик. К тому же теперь Олега взяли в алтарники – и тогда, в первый раз увидев его в стихаре, она впервые же ощутила острый укол несоответствия и собственной недостойности, как будто теперь он стоял выше Кати не на метр, отделявший солею от храмового пола, а вознесся в небеса, как будто из мальчика (пусть серьезного и благочестивого) стал вдруг ангелом.

Именно теперь ей вдруг стало понятно: кто он, а кто она. Он, сын священника, благочестивый, любящий Бога юноша, прекрасный, чистый и цельный. А она… Даже определений себе давать не хотелось, и так все понятно – с растраченной уже на влюбленности душой, любительница сладкого и светских книжек, невоздержанная в словах и поступках, в прошлом вообще драчунья (хорошо, что он хоть об этом не знает), склонная всегда к хулиганствам и авантюрам, но такая далекая от благочестивой степенности, служб и молитв. Но ведь с преподобным – преподобным будеши, с ангелом она должна была стать ангелом, и разве это не было бы угодно Богу?

Он и в самом деле был похож на ангела – особенно в неземной этой одежде, такой строгий и красивый, с одухотворенным и сосредоточенным лицом. Стоял на помазании рядом со своим папой, отцом Владимиром, держал в тонких пальцах блюдечко с елеем, Катя подходила помазываться, украдкой взглядывала на него, но он был замкнут и сосредоточен, молился? Глаза его были опущены вниз, а между чуть нахмуренных бровей лежала строгая вертикальная морщинка. Катя, отойдя на свое обычное место, растирая елейный крестик на лбу, благоговейно вздыхала.

До Олега нужно было дорасти, дотянуться, созреть, чтобы он ее принял. Он явно считал ее слишком легкомысленной, слишком несерьезной – это нужно было срочно исправлять. Однажды Олег увидел у нее на парте «Подростка», который в школьную программу не входил, и сказал, что Достоевский будит в человеке низменное, вызывает к жизни темные начала в душе каждого. Катя была удивлена – это ведь Толстой был еретик и предан анафеме, а Достоевский вроде как всегда считался христианским, но промолчала, и теперь оставляла на парте невзначай «Лествицу»: пусть Олег увидит, что она не светские книги читает, а растет духовно! Очередная светская книжка тем временем была надежно укрыта в сумке тетрадями – принести в жертву свое любимое занятие Катя пока была не в силах.

Но она все равно постоянно его не догоняла.

Чем больше она узнавала о нем, чем больше касалась его жизни, тем сильнее точил ее червячок собственной недостойности. «Куда ты, Катя?!» – говорил иногда внутренний голос, даже не говорил, а отчаянно кричал. Сколько бы она ни тянулась, было понятно – ей никогда до него не достать. Она знала прекрасно, что там, у «них», у тех, кто предстоит перед Престолом, неземных, особенных людей, свои порядки, они блюдут породу, тем более Олег был из семьи потомственных священников, прадед его был расстрелян на Бутовском полигоне. За Олегом были десятилетия служб, молитв, духовных подвигов, за ним стояли священники, целый сонм духоносных предков, традиция не прерывалась, за Катей – духовная пустота, одна только полуграмотная прабабушка ходила в церковь, но разве это было настоящее исповедничество, когда она прятала иконы в шкафу?

В начале первого курса Катя еще верила, что можно сохранить прежнюю жизнь, прежний уклад, в университете она теперь жила от выходных до выходных, всю неделю она носила светскую личину, но приходила долгожданная пятница и, возвращаясь вечером домой, Катя уже думала с замиранием сердца – завтра, завтра! Чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, а потом – все думать, думать об одном… Теперь ей приходилось утешаться только тем, что она могла видеть его на службах в алтаре – пролетающего неземного прекрасного ангела, и даже «привет» не всегда удавалось ему сказать, хотя она специально поджидала его после службы, пыталась попасться ему на глаза, каждый раз ощущая острую боль – разочарования и собственной недостойности.

Но эти редкие встречи, эти краткие возвращения к прежней сладкой и уютной праведной жизни, ничего не давали ей, ничем не могли помочь. Было понятно – прежнее не вернется. Тем более что в марте, в начале второго семестра, Олег вдруг исчез.

Отцу Владимиру Благовольскому дали настоятельство в другом приходе, на дальнем конце Москвы, в новом микрорайоне – там даже метро не было, сорок минут на автобусе от конечной остановки. Был еще слух, странный, непонятно откуда взявшийся, что отец Владимир в чем-то не сошелся с отцом Митрофаном и потому так поспешно ушел. Что как будто бы тут замешан отец Ферапонт, старший брат отца Владимира, и, скорее, это отец Ферапонт в чем-то не сошелся с отцом Митрофаном. Про отца Ферапонта Благовольского Катя слышала давно – очень известный батюшка с большим приходом, потомственный священник, мудрый пастырь. Про него она в первый раз узнала от мамы, потом от Даши. На именинах у Даши Катя познакомилась с Машей из прихода отца Ферапонта, с его приходом был дружен приход отца Маврикия, какие-то у них были совместные проекты – общая гимназия, общий детский летний лагерь, общая певческая школа. Самого отца Ферапонта Катя видела несколько раз – он приезжал к отцу Митрофану, сослуживал ему, вроде бы они были дружны. А теперь?

Сначала в ней еще жило какое-то ожидание, казалось, случится что-то, и все изменится, может быть, даже завтра, но вдруг, словно вынырнув из сна, она понимала – не на что надеяться, ничего не будет, ты теперь живешь на другой планете – навсегда. Пять лет все будет одинаково: серый корпус Первого гума, черная решетка ограды, такая унылая на фоне грязно-белых сугробов, коричневое слякотное месиво, в котором она увязала ногами, так же точно увязали в ней мысли – серые, беспросветные, как эти скучные дни, совсем не похожие на весну.

Она стала много плакать, от какой-то безысходности и бессмыслицы. Однажды в гости приехала тетя, и, озадачившись Катиной слезливостью, посоветовала отправить ее к психологу. Но мама даже засмеялась – какой психолог для православных людей? Вечно ты со своими западными штучками! Отец Митрофан говорит, что психология – это лженаука, православному человеку помогает молитва, исповедь и причастие, да и вообще – отец Митрофан лучший психолог, к нему надо идти, он все сразу объяснит, а лучше, если настучит по голове – чтобы выбить всякую дурь.