Постель и все остальное - Эллина Наумова

Татьяна:

– Обменялись пожеланиями здоровья и счастья на прощание? А теперь смотрите. Я больше не наблюдаю со стороны, я пробую решить собственную проблему. Но для этого мне необходим ваш совет. Хотя бы ваше мнение. Мы за много часов много друг другу сказали, и я думаю, вы – именно тот, кто мне поможет. У вас жизненный опыт, и вы еще способны комплексовать из-за того, чем остальные гордятся. И еще эффект попутчика – мы больше не увидимся, а речь идет о семейной тайне. Такое подругам не доверяют. Я уложусь минут в десять, честно. Ничем вас не обременю даже мысленно, гарантирую, вы забудете мой рассказ сразу. Ну? Давайте, прогоняйте! Орите, что я вас достала, что меня никто не приглашал, что вы заняты! И учтите, так поступают все, кому я с моими проблемами до лампочки, потому что им с меня взять нечего. Никто не желает выслушать человека хотя бы с задней мыслью: вдруг он мне пригодится. Слушают только того, кто нужен в данный момент. А у меня ничего нет, кроме способности письменно связать десяток слов. Прикиньте, сколько человек в Москве расположены со мной пообщаться? Я вынуждена наблюдать со стороны: меня никто к себе близко не подпускает. Разумеется, я делаю вид, что меня совершенно не занимает чужая «мышиная возня».

Словно открыв второе дыхание, Арсений интересуется:

– Все?

В отличие от него, у Татьяны, кажется, и с первым дыханием проблемы. Она шепчет:

– Все. Прощайте. Извините за вторжение.

Вглядевшись в нее, хозяин бодренько предлагает:

– Не выпить ли нам кофе на посошок?

Татьяна неприязненно:

– Почему вы меня не вышвыриваете? Так рвались.

Арсений:

– Потому что без чашки сладкого кофе вы вряд ли домой доберетесь. Страстный монолог, похоже, отнял у вас последние силы. Побелели, под глазами черные круги. Такое впечатление, что даже нос заострился. И вообще в этом отсутствии одеяния вы до неприличия худая. Еще не хватало, чтобы валялись в подъезде без чувств.

Татьяна:

– Спасибо. Главное, чтобы человек без чувств не остался. Вы изрекли истину. Простите, а у вас на самом деле даже хлеба нет?

Арсений:

– Нет. Но возможно, в жестянке остались итальянские галеты – кто-то из друзей со своим кормом приходил. Давненько, правда. Так что, если срок годности не истек…

Татьяна:

– Ой, они месяцев восемнадцать хранятся. А где полтора года, там и два, и три… Консервантам-то ничего не делается…

Арсений передергивает плечами и мрачно допытывается:

– До такой степени все химия? Полагаете, даже мука, масло и сахар искусственные? Хотя какие еще выдержат полтора года при комнатной температуре…

Татьяна и Арсений медленно идут от входной двери через холл в кухню.

5

В кухне Арсений тянется к музыкальному центру, но отдергивает руку. Молча варит свежий кофе. Татьяна тоже не издает ни звука, сидя за столом. Хозяин расставляет наполненные чашки, сахарницу, одну ложку для теперь уже званой гостьи. Достает из навесного шкафа яркую жестянку с галетами. Открывает ее и смущается – там пусто. Снова пытается оправдаться:

– Я не завтракаю и не обедаю. Только ужинаю. В ресторане с друзьями. Приучил себя, чтобы не жиреть.

Еле живая Татьяна неохотно поддерживает:

– Я тоже на диете. На ней, проклятой, одно плохо – пропустила случайно двухчасовое яблоко, в пятнадцать минут третьего – голодный обморок. Так я перед тем, как садиться за компьютер, обязательно калорий на сто что-нибудь съедаю. И перед тем, как на улицу выйти, тоже. Мой кошмар в том, что я среднего роста. И для поддержания идеального веса мне максимум полторы тысячи калорий можно. Если в течение дня перекусывать, на вечерние калории ничего не придумаешь, кроме тушеной зеленой фасоли и ржаных хлебцев. Надоедает страшно.

Арсений:

– А мне нравятся овощи. С майонезом или другим соусом. На оливковом масле.

Татьяна:

– В таком виде они и мне нравятся. Можно сказать, обожаю. Но в ста граммах оливкового масла девятьсот килокалорий, а майонеза – под семьсот. Вот и тушу на воде.

– Веселенькая жизнь, – сострадает Арсений.

– Диетическая, – слабо улыбается Татьяна. – Но не унывайте, у нас в России праздников, то есть поводов пожрать с чистой совестью, много. А кофе с сахаром хорошо пошел! Уф, спасибо, мне было очень, очень плохо. Ноги дрожали.

Арсений сидит напротив Татьяны, скрестив на груди руки, усмехается, словно жалея о том, что снова вынужден слушать ее болтовню, теперь уже по собственной глупости. Татьяна поднимает на него глаза:

– Пауза. Несколько минут. Это – не мой обычный, а особый треп, это – эйфория организма, который вновь избежал голодной смерти. Сейчас успокоюсь, посоветуюсь с вами и уйду. Простите, а можно еще кофе? Только негорячего и несладкого.

Арсений молча пододвигает Татьяне свою нетронутую чашку. Татьяна делает несколько глотков, затем спохватывается:

– А вы не хотите?

Он отрицательно качает головой.

Татьяна:

– Вы правильно настроились на безмолвие. Хорошее слово, да? Выслушайте меня без комментариев, пожалуйста. Я вас обманула. Моя бабушка умерла три месяца назад. И передала такое тайное знание, что я сама чуть за ней не последовала. Она заболела пневмонией, говорят, старики часто от нее умирают, если от рака не успели. Ее положили в больницу, в отдельную платную палату. Когда бабушке что-нибудь нужно, вся родня скидывается. Единственная привилегия избранной, кстати. И от той она норовит отказаться. Прогнозы врачей были оптимистическими. Наверное, сейчас медицина гораздо больше может, чем раньше, в смысле излечения пожилых. И вдруг она потребовала меня к себе. Я сразу приехала из Москвы, тут недалеко. Моя мама почему-то переполошила всех родственников. Уходя из дома, я краем уха слышала, что возле бабушкиной палаты объявлен общий семейный сбор, потому что «Татьяну потребовала». На лице Арсения такое выражение, будто сейчас он крикнет «прочь» или «долой».

– Остановитесь. Вы уверены, что мне, постороннему, можно такое рассказывать?

Татьяна:

– Не бойтесь, вам ничего не грозит, кроме небольшой потери времени. Но вы сегодня его уже столько потеряли. Хотя китайские философы говорят, что все в жизни есть бесконечный акт познания…

Арсений, пристукнув ладонью по столу:

– Вы опять намерены удариться в несущественные подробности?

Татьяна мирно:

– Так выслушайте не перебивая! В палате горел только ночник на стене. Бабушка полусидела в подушках и выглядела хорошо. Правда, губы были какими-то синеватыми. Заговорила она сипло, но отчетливо, связно, как всегда. Мол, Татьяна, пришел твой черед хранить тайну и семью. Не пререкайся, береги наши с тобой силы. Возьми пакет. Вскроешь через сорок дней после моей смерти. Передашь своей внучке. Господь с тобой. И вынула из-под одеяла большой довольно толстый пакет из прочной коричневой бумаги. В таких раньше бандероли отправляли. Я – в слезы. Твержу: «Ты не умрешь, не умрешь, не умрешь. Я возьму пакет, если хочешь, но на сохранение. Вернешься из больницы, и снова тебе отдам». А в душе такой ужас. Бабушка, мягкая, добрая, впервые в жизни глухо рыкнула: «Цыц!» Ужас стал паникой. И вдруг я спросила: «А если у меня внук родится?» Она: «Не страшно. Наши с тобой обязанности допускают творческий подход. Напишешь в своем отчете, будто время от времени, для освежения, что ли, тайны, хранителями должны становиться мальчики». Мне казалось, я обезумела. Сначала неуловимые мысли во множестве метались, потом такая тупость одолела. Я даже с трудом выговорила: «В каком отчете?» А бабушка сурово: «Вскроешь пакет – поймешь. Хватит, уходи. Дай с остальными попрощаться. Наверное, собрались, когда узнали, что я тебя потребовала. Когда моя бабка меня призвала, тоже все сбежались. Устала я, Танечка, любимая. Подойди ко мне, дай руку, вот так. Поклянись, что не предашь». Я, ревмя ревя: «Клянусь». Она: «Храни тебя Бог». Вы недавно сказали, что надо участвовать в жизни, тогда она будет интересной. Чистая правда. Потом я вспомнила, что раз пятьдесят видела подобные сцены в кино. Просто видела. А теперь внутри все кипит, и я рыдать начинаю.