Кто придет на «Мариине» - Игорь Бондаренко

— В вашем доме живет иностранка?

— Это не иностранка, а моя соотечественница. Разве вы не знаете, что я наполовину венгр и родился в Венгрии? Разве Штайнгау не говорил вам об этом? А вы — стопроцентный немец, Отто?

— Как всегда сразу столько вопросов. Начнем по порядку. Я не интересовался вашей родословной. Дядя Франц тоже мне об этом ничего не говорил. Что касается последнего вопроса, то так ли уж важен ответ на него?

— Очень важен.

— Насколько мне известно, во мне нет примеси какой-либо чужой крови.

— Вы гордитесь этим?

— Я горжусь своей нацией, но считаю, что каждый человек должен гордиться нацией, к которой принадлежит.

Служанка вкатила в гостиную маленький столик, уставленный бутылками с фруктовой водой, вином и тарелочками с бутербродами.

— Мой вопрос о вашем происхождении задан не только из любопытства. Насколько я понимаю, вы хотите оседлать моего «дьявола». Если бы у вас была хоть капля неарийской крови, служба безопасности, конечно, не допустила бы вас к полетам.

— А как же обстоит дело с вами?

— Очень просто: без моей головы им не обойтись. Знаете, какую самую высокую плату я получаю за свой труд в Германии? Возможность говорить то, что я думаю. Это самое важное для человека, Отто.

Еккерман наполнил бокалы ароматным мозельвейном.

— Давайте выпьем за откровенность.

Они выпили. Еккерман протянул Енихе сигареты.

— Жаль, что я не был знаком с вашими родителями, — продолжал он. — Штайнгау мне часто рассказывал о них. Мне кажется, он сожалеет о разрыве с ними. Они действительно были такими либералами, даже чуть «красными», как изображает их Штайнгау?

— Они были христианами, но красными, даже чуть, они никогда не были. Иначе вряд ли группенфюрер Штайнгау сожалел бы о разрыве с ними.

— Франца я знаю уже более пяти лет. Он очень изменился за последние годы. В сороковом это был человек непоколебимых убеждений. Но широта взглядов была присуща ему и тогда. А знаете, что он сказал мне на прощание? «Чем ближе к богу, тем больше убеждаешься, что его нет».

Внезапно завыли сирены. Их тоскливый, прерывистый вой сначала донесся со стороны Варнемюнде, потом — Постлау, последним отозвался Доберан.

— Ого! Сразу алярм, — сказал Еккерман.

— Послушайте, Еккерман, я давно хотел спросить вас, можно ли надеяться, что появление в небе вашего «дьявола», как вы его называете, может положить конец господству союзников в воздухе?

— Реактивные машины, — это, конечно, революция в авиации. Но нужно время. А вы можете сказать, сколько его осталось у нас?

— Но, по крайней мере, ваши работы близки к завершению?

— Как вам сказать? Вы знакомы о явлением флаттера?

— Да, я кое-что слышал. Это, другими словами, неприятности звукового барьера?

— Так вот, врагом моего «дьявола» являются не только вражеские истребители, но и сжимаемость воздуха, о которой мы очень мало знаем.

— Что вы имеете в виду? Ту неуемную тряску, которой подвержены самолеты со скоростью шестьсот пятьдесят и больше километров в час при пикировании?

— Вам приходилось самому испытывать ее?

— Однажды.

— И как это было?

— Скажу честно, это было, мягко говоря, неприятно. Машина вдруг перестала слушаться меня, и тут же ее затрясло, как в лихорадке. До земли оставалось каких-то триста — четыреста метров, когда тряска внезапно прекратилась, и мне удалось вывести самолет из пикирования.

— Считайте, что вам повезло, а ведь вы только приблизились к звуковому барьеру. Обычно это кончается печальнее: машина или рассыпается в воздухе, или не выходит из крутого пикирования до самой земли.

— Значит, это непреодолимо?

— Я этого не думаю. Вот вы сами говорите: внезапно тряска прекратилась. Почему? Разве скорость уменьшилась? Нет. Тогда в чем дело? Явление сжимаемости известно давно. Но природа держит этот секрет под прочным замком. Трудность в том, что на земле преодолеть звуковой барьер невозможно: существующие аэродинамические трубы «запираются», как только скорость воздушного потока приближается к скорости звука. Значит, это можно сделать только в воздухе. Мы стоим на пороге неведомого, и, чтобы увидеть, что там за ним, нужно переступить его, и, возможно, вы нам в этом поможете.

* * *

— Хелло!

— Это ты, Криста? Я очень рад. Я сейчас приеду за тобой.

Отто быстро оделся, выкатил из гаража «цундап»[9] и помчался по влажной после дождя брусчатке, которой была выложена Лангештрассе.

Кристу он заметил еще издали, у причала. Она прохаживалась, о чем-то, видно, задумавшись, и не успела обернуться, как Отто стремительно подскочил к ней. Он лихо осадил мотоцикл, заднее колесо пошло юзом, и «цундап» слегка развернуло.

— Не хотите, фрейлейн, прокатиться?

В выражении ее лица он уловил какую-то тревогу, беспокойство и сразу оставил дурашливый тон.

— Куда мы поедем? — спросил он.

— Ты не хочешь показать мне свой дом?

— С удовольствием.

Криста примостилась на заднем сиденье, обняла Отто, и они поехали.

— Что-нибудь случилось, Криста?

— Потом об этом.

Они миновали Мариенкирхе, Бисмаркплац, пронеслись по Лангештрассе и свернули за стадионом в аллею, ведущую к особняку Штайнгау. Ворота были открыты, и они въехали во двор, не останавливаясь. Отто поставил мотоцикл в гараж и нашел Кристу в саду.

— Посмотри, какая прелесть!

На ветке, уже почти безлистой, висело огромное, промытое дождем, матово-зеленое яблоко с белыми крапинками.

Отто нагнул ветку, сорвал яблоко, протянул Кристе.

— Спасибо, милый.

Они пошли к дому. В дверях их встретила Ирена.

— Добрый день.

— Здравствуйте.

Ирена обратилась к Енихе:

— Звонил группенфюрер, интересовался вами, вашим здоровьем. Передавал привет.

— Спасибо.

Отто и Криста поднялись наверх, в комнату Енихе. Криста попросила:

— Ушли ее куда-нибудь.

Отто спустился вниз.

— Ирена, купите хлеба и форшмак.

Он протянул ей марки, запер за ней дверь и, проводив взглядом до калитки, быстро взбежал по лестнице наверх.

Криста сидела на диване, немного изогнувшись в талии и подобрав под себя ноги.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

Отто сел рядом с ней, дал прикурить.