Кто придет на «Мариине» - Игорь Бондаренко

Каждое утро Енихе приезжал на завод к восьми часам, к пересмене, принимал рапорты от командиров охранных рот, делал обход постов, присутствовал при построениях.

В рапортах нередко сообщалось о порче разного имущества, станков. В октябре при испытаниях в воздухе отказали моторы у «Хейнкеля-111», и летчику пришлось оставить машину — выброситься с парашютом.

Осенью из Барта, где также были авиационный и оружейный заводы, на платформах с элеронами и стабилизаторами начали приходить гробы. Обыкновенные, грубо сколоченные, неокрашенные. Отто трудно было чем-либо удивить, но все-таки он недоумевал: зачем из Барта переправлять в Постлау трупы заключенных?

Бригада транспортников, обслуживающая заводскую железнодорожную станцию и состоящая из русских, грузила эти гробы на семитонный грузовик «бюссинг», который обычно к приходу состава уже стоял на разгрузочной площадке. Машина не принадлежала «Мариине». Проверив документы водителя, Енихе узнал, что грузовик из комбината искусственного удобрения Боргварда.

Как-то Енихе спросил Шлихте:

— Послушай, Ганс, не можешь ли ты мне объяснить, на кой черт понадобилось нам возить эти гробы по рейху, на виду у всех.

— Не злость управляет миром, а разум — так, кажется, говорит группенфюрер Штайнгау, — заметил Шлихте. — Все объясняется просто: лавочка Боргварда в последнее время значительно расширилась, и Бартенхауз больше не в состоянии полностью обеспечивать ее сырьем.

— Каким сырьем?

Шлихте усмехнулся:

— Сразу видно, что ты новичок у нас. Разве ты не знаешь, что из человеческих костей получаются превосходные удобрения? К тому же чем чаще человек видит гробы, тем меньше у него желания попасть в один из них, тем лучше он понимает: повиновение или смерть.

Однажды Енихе шел по дороге мимо железнодорожной станции. Было время перерыва, все ушли на обед. Только машинист и сцепщик трудились — разгоняли по путям вагоны подошедшего состава. В платформу с элеронами, на которой стояло десятка полтора гробов, резко ударил пульман, пущенный маневровым паровозом. Зашипел тормозной башмак, положенный под колесо платформы, подталкиваемая пульманом, она продвинулась еще на несколько метров и остановилась.

От сильного толчка плохо прибитая крышка одного гроба сдвинулась набок. Енихе забрался на платформу, чтобы поправить ее. В гробу лежал труп женщины — скелет, обтянутый кожей, на руке — вытатуированный номер, а из-под спины трупа выглядывала ручка пистолета. Это был «вальтер» производства оружейного завода в Барте. Отто засунул пистолет под холодную одеревеневшую спину, поставил крышку гроба на место и стукнул по ней несколько раз каблуком, чтобы гвозди вошли в свои гнезда. Придя в кабинет, он тщательно вымыл руки. На душе было скверно. Отто закурил, посидел немного, закрыв глаза. Кому предназначался этот пистолет?

Значит, на «Мариине» есть группа сопротивления…

В октябре Енихе проходил медицинскую комиссию.

— Кардиограмма у вас неплохая, но…

— Я настаиваю, доктор. Я должен летать.

Председатель медицинской комиссии внимательно посмотрел на Енихе. Помедлил немного.

— Ну, если вы так настаиваете, прошу вас в письменной форме на имя медицинской комиссии изложить то, что вы мне сейчас сказали.

Доктор Мартене протянул Енихе лист бумаги. Тот написал заявление.

— Документы получите в канцелярии.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

Енихе повернулся, щелкнув каблуками, и пошел к выходу.

Сеял мелкий дождик. Отяжелевшие от воды багровые, оранжевые листья срывались с веток, кувыркались в молочно-сером воздухе и бесшумно ложились на песчаную землю, скрипевшую под сапогами Енихе.

Больничный городок находился на окраине; его здания примыкали к лесопарку, и путь от него в Бартенхауз, который тоже располагался на окраине этого лесопарка, вел через немощеную аллею, обсаженную огромными развесистыми дубами. Даже теперь, глубокой осенью, крона их была настолько плотной, что капли дождя с трудом пробивали ее.

Через двадцать минут ходьбы показались сторожевые вышки, первый ряд проволочной изгороди под током. На столбах висели щиты с надписями: «Vorsicht! Nicht antreten! Tod!»[8]

Часовой у ворот при виде Енихе вытянулся:

— Хайль Гитлер!

— Хайль!

Комендант Бартенхауза Ганс Шлихте был у себя в кабинете. Они поздоровались. Енихе протянул оберштурмфюреру бумаги: заключение медицинской комиссии и рапорт. Штурмфюрер Енихе просил освободить его от занимаемой должности командира охранного отряда, так как по состоянию здоровья он снова может летать и намерен вернуться в авиацию.

Шлихте мельком взглянул на бумаги:

— А если я тебя не отпущу?

— Я позвоню Штайнгау. Ты знаешь, Ганс, это для меня вопрос жизни и чести.

— Ну, ну, не надо кипятиться. Ты можешь летать сколько тебе угодно, работай испытателем, а должность командира отряда за тобой останется.

— Но я не смогу этим заниматься.

— Твой помощник справится без тебя.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно?

— Не понимаешь? Просто я не хочу, чтобы на твое место прислали какую-нибудь сволочь, которая будет подсиживать меня.

— Ну, если так… Мне никто не звонил? — спросил Енихе.

— Нет.

— Я позвоню от тебя по прямому.

— Пожалуйста.

Енихе снял трубку:

— Еккермана! Господин Еккерман? Здравствуйте! Это говорит Отто Енихе. Можете меня поздравить, я снова буду летать. Спасибо. Мне хотелось бы встретиться с вами и поговорить. От партии в шахматы? Разумеется, не откажусь. Как вам будет удобно. Хорошо. До скорой встречи.

* * *

Еккерман жил в восьми километрах от города, на берегу залива. Его особняк был построен по тому же проекту, что и особняк Штайнгау. Отто сразу понял это, как только вошел в гостиную, где его встретил Еккерман.

— Добрый вечер! Чувствуйте себя как дома, — сказал Еккерман.

— Добрый вечер. Спасибо. У меня действительно такое чувство, будто я попал домой, — Отто развел руками вокруг.

— Да, это Франц составил мне протекцию к своему архитектору. Что вы будете пить?

— Перед шахматами? У меня и так мало надежд отыграться.

— Нам с Францем никогда не мешала бутылочка вина. Шахматы на сегодня отложим. Договорились? — Еккерман нажал кнопку у портьеры. Вошла служанка, женщина лет тридцати, в опрятном цветном фартуке. Еккерман что-то сказал ей на незнакомом Енихе языке. Когда она ушла, Отто спросил: