Стена памяти - Энтони Дорр

Шефе Карпентер смотрит на предложенный образец четыре или пять секунд, но с кресла не встает, попыток взять в руки не делает.

– Могу предложить тебе пять сотен рэндов.

Роджер испускает натужный, заискивающий смешок.

– Да ладно тебе, – говорит Шефе. – У меня на террасе в данный момент таких штук сто. И что я могу за них выручить? А еще что-нибудь у тебя есть?

– В данный момент ничего.

– А где же тот большой, который у тебя наклевывался?

– Будет, будет. Он уже на подходе.

Шефе протягивает руку вниз, берет кружку, заглядывает в нее и снова ставит на пол.

– На тебе ведь долг так и висит, верно? Люди приходят, забирают все, что ты заработал, правильно я говорю? – Он переводит взгляд на Луво, глаза теплеют, потом он снова устремляет их на Роджера. – Ох, долго, долго тебе еще его выплачивать!

– Ничего, у меня скоро такой будет – о-го-го!

– Так что – пятьсот рэндов, – ставит точку Шефе.

Роджер сокрушенно кивает.

– А сейчас, – вставая, говорит Шефе, и его большое лоснящееся лицо светлеет, как будто из-за тучи вышло солнце, – может, покажем мальчику коллекцию?

Постепенно Луво становится ясно, что на Альминой стене имеются пустоты, пропуски и бреши. Но даже если бы ему удалось понять все тонкости организации этого ее проекта, воссоздать ее жизнь в хронологическом порядке от первого воспоминания до последнего и вызнать по файлам на крошечных бежевых картриджах всю ее историю, собрав их все – и из спальни, что на первом этаже, и из гостиной, – что бы это дало? Все равно останутся пропуски каких-то периодов времени, целые месяцы вне охвата, а что-то он и вовсе не сумеет понять. Кто вообще сказал, что существует такой картридж, на котором записаны моменты, предшествующие смерти Гарольда?

В ночь на пятницу он решает отказаться от первоначально принятой системы «слева направо». Какой бы порядок в расположении этих картриджей когда-то ни присутствовал, видно, что он давно нарушен. Это как музей, где экспонаты расставлял сумасшедший. И он принимается отсматривать картриджи наугад, снимая со стены те, которые по необъяснимым причинам вдруг покажутся ему интересными – чем-то, непонятно чем, привлекут внимание. На одном из картриджей девяти– или десятилетняя Альма лежит среди подушек на кровати, а ее отец читает ей главу из «Острова Сокровищ»; на другом врач сообщает гораздо более взрослой Альме, что она, по всей видимости, никогда не сможет родить. На третьем рукой Альмы надписано: Гарольд и Феко. Луво даже прогнал этот картридж через аппарат дважды. В этом воспоминании Альма просит Феко перенести несколько коробок с книгами в кабинет Гарольда и расставить их там на полках в алфавитном порядке.

– По авторам, – уточняет хозяйка.

Феко еще очень юн; его, должно быть, только что наняли. Выглядит едва ли старше, чем теперь Луво. На нем наглаженная белая рубашка, а глаза полны страха: вдруг он не справится с порученным делом?

– Да, мадам, – несколько раз повторяет он.

Альма исчезает. Когда она возвращается (может быть, часом позже) и приводит Гарольда, все книги стоят на полках, и все вверх тормашками. Альма подходит к полкам близко-близко. Наклоняет к себе одну книжку, другую, задвигает на прежнее место.

– Так ведь… тут вообще нет никакого порядка, – замечает она.

Рябь смущения пробегает по лицу Феко. Гарольд смеется.

Альма вновь обращает взгляд к книжным полкам.

– Мальчишка не умеет читать! – говорит она.

Заставить взгляд Альмы упасть на Феко – нет, этого Луво не может; Феко всего лишь тень, клякса на краю ее поля зрения. Но ему слышна реплика Гарольда, который стоит за ней и, судя по голосу, все еще улыбается.

– Не бери в голову, Феко, – говорит он. – Всему можно научиться. Ты прекрасно тут со всем справляешься.

Воспоминание темнеет; Луво отсоединяет от головы провода и вешает маленький бежевый картридж обратно на гвоздь, с которого он был снят.

В саду за окнами на ветру шуршат листьями пальмы. Скоро дом продадут, думает Луво, и картриджи вернутся к доктору в институт, а может быть, поедут вместе с Альмой туда, куда ее теперь определят, тогда как все это странное собрание бумажек скомкают и бросят в мусорный бак. Книги, технику и мебель распродадут. Феко пошлют домой к сыну.

У Луво по спине пробегает дрожь. Он думает об окаменелостях Гарольда, которые ждут своей участи в мастерской на первом этаже. Ему так и слышится голос Шефе Карпентера в момент, когда тот показывал ему несколько гладких, тяжелых зубов, принадлежавших, как сказал Шефе, мозазавру{24}, извлеченному из меловой каменоломни в Голландии. «Наука, – сказал тогда Шефе, – всегда сосредоточена на взаимосвязях. Но как насчет красоты? Как быть с любовью? Что делать с чувством глубокого смирения по поводу нашего места во времени? Куда девать все это?»

– В общем, как найдете то, что ищете, – сказал Шефе перед их уходом, – куда нести, знаете.

Надежда, вера. Провал или успех. Как только они вышли за ворота участка Шефе, Роджер достал сигарету и стал курить, жадно и часто затягиваясь.

Вот Луво стоит среди ночи в бабкиной спальне и слышит шепот Гарольда, доносящийся словно из могилы: Мы все помаленечку ляжем в землю. Все вернемся во прах. Но когда-нибудь в сполохах света вновь восстанем.

А еще Луво вдруг пришло в голову, что ветер, который сейчас хозяйничает в саду у Альмы, налетает на Кейптаун в ноябре каждый год, сколько он себя помнит, и каждый год, сколько помнит себя Альма; и в следующем ноябре налетит, и в следующем, и так далее, и так далее, столетие за столетием, пока не уйдут все, кого они знают и кого им еще только предстоит узнать.

Перед Альмой на полотенце исходят паром три яйца. Одно она разбивает. За окном сплошная тьма – что небо, что океан. У нее на кухне высокий мужчина с огромными ручищами – ходит тут, пальцы растопыривает.

– У нас, – говорит, – время вышло. У нас обоих – и у меня, и у тебя, бабуля.

И вновь принимается расхаживать по кухне, мерит ее шагами взад и вперед. Перила веранды стонут на ветру, а может быть, это ветер в них стонет или и ветер, и перила вместе – ее ушам уже не вычленить одно из другого. Высокий мужчина поднимает руку за сигаретой, заткнутой у него за ленту шляпы, сует себе в рот, но не прикуривает.

– Ты, может, воображаешь себя этакой героиней, – говорит он. – Воительницей, вышедшей с мечом против целой армии. – (Роджер машет воображаемым мечом, рубит им воздух. Старуха пытается не обращать на него внимания, сосредоточившись на теплом яйце, которое держат ее пальцы. Надо бы посолить, но куда-то делась солонка, нигде не видно.) – Но ты обречена на поражение. На ужасное поражение. Ты отступаешь и скоро кончишь тем же, чем кончают все старые богатые наркоши: вырубишься, выпадешь в отруб, съедешь с катушек, сидя на игле этих твоих искусственных воспоминаний. Так и будешь ими ширяться, пока от тебя пустое место не останется. Я правильно говорю? Ты ведь и сейчас уже яма бездонная, скажешь нет, Альма? Яма, а к ней труба. И что ни кинь в эту трубу сверху, сквозь нее оно падает прямо в яму.