Министерство будущего - Ким Стэнли Робинсон

Переход к еще одному нераспутанному узлу – проблеме ресурсов. Женщина как ресурс, пришло в голову Мэри. Нет, забудем. Нехватка воды. Изобилие электроэнергии позволяет опреснять морскую воду. Почва. Здесь надежду давали регенеративное сельское хозяйство, законы биологии. Биосфера как единое целое – потеря ареалов обитания, надежных природных коридоров, численности диких зверей. Вымирание видов. Проблемы инвазивной биологии. Состояние здоровья водоразделов. Массовое исчезновение насекомых, включая пчел. Где хранить углекислоту, выделенную из атмосферы? Даже при наличии успехов эти проблемы сохраняли остроту.

Здоровье океанов. С закислением океанов, нагреванием океанских вод как следствием сжигания углеводородов в прошлом веке и обескислороживанием ничего нельзя было поделать. Вымирание продолжалось, в том числе, возможно, таких видов, о которых люди даже не слышали, но чья смерть могла вызвать катастрофические обвальные последствия. Здоровье океана не перестанет быть проблемой еще много веков, и разрешить ее невозможно, разве что оставить в покое огромную часть мирового океана, по крайней мере половину, позволив морским биомам и тварям как-то приспособиться. Это во многом касалось коралловых рифов, пляжей и прибрежных болот, с их спасением люди тоже не справлялись. Отступить, отойти в сторону, не вмешиваться, вылавливать пластик, а не рыбу, по крайней мере на больших заповедных территориях, да хоть бы и в зонах рыболовства. Заложить основы новых коралловых рифов. И так далее. Проблема сохранит свою каверзность до конца жизни поколения.

И так продолжалось весь день во всех точках дворца съездов. Многие из проблем несоразмерны, нельзя же в конце концов ставить на одну доску благополучие женщин, коралловые рифы и штабеля ядерного оружия. К черту антологии нерешенных проблем! В определенном смысле от таких списков нет никакого толку. Пожалуй, разумнее было закончить конференцию еще вчера похвалой достигнутых ранее и текущих успехов. Первый день вызывал радость, второй – уныние. Оставалось надеяться, что вызванную перечислением проблем досаду получится направить на благо дела, однако Мэри не была в этом уверена. По коридорам бродило множество шокированных, павших духом молодых людей, особенно молодых женщин. Мэри останавливалась рядом, когда замечала группу, как будто что-то обсуждавшую, призывала не опускать руки, задать противникам жару, что они уже не раз делали. Одни согласно кивали, другие нет.

Противоречивый вышел день. Тут ей позвонили из клиники, где проходил лечение Фрэнк. Он потерял сознание и пребывал в плохом состоянии.

Фрэнку выделили отдельную палату. Небольшое помещение почти полностью занимали больничная кровать и аппаратура жизнеобеспечения. Верх кровати был приподнят, чтобы Фрэнк мог сидеть. Он был одет в больничный халат, трубка от иглы в руке тянулась к капельнице с раствором. Монитор показывал пульс в графическом режиме, его частота показалась Мэри слишком высокой. Лицо Фрэнка побелело и отекло, под глазами обозначились черные круги. Короткая стрижка обнажила залысины на лбу.

Фрэнк дремал или, по крайней мере, держал глаза закрытыми. Мэри присела на свободный стул, решив не беспокоить его и дождаться пробуждения.

Нездоровый вид больного. Гудение приборов, сполохи пульса на дисплее в изголовье кровати. Слабый запах крахмала, пота и мыла. О да, Мэри, эта обстановка хорошо знакома.

Она со вздохом откинулась на спинку. По сути, это хоспис. Даже если Фрэнка еще пытаются спасти либо выиграть время, все равно это хоспис. Мэри бывала в таких местах – станциях на полпути между земным миром и небытием.

Тишина, щадящий режим. Многие нужды уже отпали. Оставались питье, кое-какая еда – не более чем для поддержания сил, и от той нередко отказываются, чтобы приблизить конец побыстрее, болеутоляющие да удаление экскрементов. Из-под простыни к подвешенному на кроватной раме мешочку спускалась трубка катетера. В такие приюты Мэри иногда приносила с собой музыку – средство, которое организм больного не отвергал, а угасающий разум все еще помнил и любил или на которое отвлекался. Скука мучила пациентов не меньше, чем посетителей. Слишком много времени для раздумий – как при хронической бессоннице. Хотя недостатка сна не возникало. Заснуть помогали лекарства и банальная усталость. А еще постепенный отказ функций мозга. Сон, как нередко в жизни, заполнял пустоты, приносил облегчение, потому что больной, даже тяжело просыпаясь и не чувствуя себя посвежевшим, хотя бы на некоторое время выключал сознание и боль. Сон, распускающий клубок заботы[21].

Если бы. Во время ее собственной мучительной бессонницы сон ничего не распускал, но строчка все-таки хороша. Укачивающий колыбельный ритм. Шекспир умел построить фразу. Настоящий поэт. Великий поэт, чьи пьесы всегда казались Мэри сумбурными. Никогда не знаешь, где и чем отзовется. Сгустки напряженного противостояния посреди бессвязной кутерьмы. Она вспомнила сцену в театре «Эбби», когда Фальстаф и Хел препирались, как ей показалось, около часа, подначивая друг друга и состязаясь в острословии, и все это на фоне какой-то неведомой смутной угрозы. Их дружбе не суждено было выжить ввиду огромной разницы в положении. Возможно, Мэри и Фрэнк чем-то на них похожи. Память о первой встрече ее никогда не отпустит.

И об этой встрече тоже. Да, хоспис дает уйму времени поразмышлять. Пусть разум погуляет на воле. Можно, конечно, достать телефон, почитать почту. Послушать музыку через «капельки» или, если Фрэнк тоже согласится, послушать вдвоем, принести маленький динамик. А можно просто сидеть. Расслабиться. Думать. Прокрутить в уме закончившуюся конференцию и все остальное: последнюю совместную прогулку в Альпах, живущих своей жизнью в горах диких животных. Когда-нибудь эти существа тоже умрут в муках и, возможно, в окружении родни. Или в одиночестве. Как Татьяна. Или Мартин, умерший в таком же хосписе. В таких случаях Мэри смотрела на положение как бы с большой высоты, точно с обрыва, взгляд доставал до края Земли, словно она стояла на верхушке Мохерского утеса. С полоски тротуара над бездной, говоря словами Вирджинии Вулф. Сидишь на краю тротуара, свесив ноги в пустоту, смотришь в пропасть, на горизонт или на тротуар, казавшийся таким важным, пока они вместе по нему шли, а теперь обернувшийся тоненькой паутинкой в бесчувственном воздухе. И все же что такое жизнь? Такая глубокая, такая ценная, полная эмоций, так много значащая, и вдруг один миг, и нет ее как бабочки-однодневки. Ничтожный пустяк в великой схеме бытия, да и самой великой схемы тоже нет. Какая головокружительная высота у этого прикроватного стула в хосписе.

Невозможно отделаться от мысли, что то же самое когда-то случится и с тобой. Обычно от нее удается отмахнуться – конец далек, о нем необязательно думать. Прими эту мысль, перевари малыми дозами в теории, а потом снова забудь. Живи так, словно будешь жить всегда. Однако в таком месте, как хоспис, истинное положение вещей вываливается наружу, как из другого измерения. Отсюда головокружение, страх высоты. Воистину, «большой счет в маленьком трактирном кабинете». Считается, что этой фразой Шекспир намекал на смерть Марло, который, как все считали, был убит в пьяной драке из-за неоплаченного счета в пабе. Внезапное, тупое вторжение хосписной реальности в бытовую.