Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Корзинку плету.

— А где другой народ?

— Отдыхает.

— Отдыхает? — удивленно переспросил немец, посмотрел на солнце и затараторил бранчливо. — Отдыхать, когда хлеб давно созрел и когда он так нужен германской армии… Это преступник. — Немец не отличал «преступник» от «преступления». — Я запомню это. Будет суд. Тюрьма. Розга…

— Мы наш хлеб не для вашей армии сеяли, — перебил немца Лука, — а розгой не испугаешь, она о двух концах.

— Ты что сказал, старик? Кому сеяли? Повтори!

— Сказал, что лошадей поить есть колода. Это твоя тварь бадьей бренчит? — Лука встал, шагнул к коню, высасывающему из бадьи последние капли, и двинул его кулаком по горлу. — Брысь, не погань! Я на этом колодце глаз лишился.

Конь, получив неожиданный удар, взвился на дыбы и чуть не сбросил всадника. Немец рассвирепел и, оправившись, перепоясал Луку плеткой по шее. Лука отшатнулся. В нем все всклокотало от злобы. Беззубый рот судорожно и глухо прошамкал:

— Ты вон как… Ну, и мы умеем, — и безоружный, слепой Лука пошел на немца.

Немец несколько осадил коня, повернул боком к Луке, чтобы удобней было всадить в сумасшедшего старика пулю. Но тут Луку и немца как клином разделила Матрена. Сперва она крикнула Луке:

— Подь на свое место!

И голос у нее был такой, что Луку будто огнем ожгли: он остановился, покорно поник головой и сказал жалобно:

— А где оно, мое место?

Матрена толкнула его вправо: «Там, найдешь», затем повернулась к немцу. Он перевел свой револьвер на нее.

— Уважаемый пан, — миролюбиво сказала Матрена, — виновата во всем я, одна я. Этот старик мой. Слепец от рождения и не в своем уме.

Лука при этих словах тяжко вздохнул и пробормотал:

— Ох, жизнь, до чего она может довести человека!

Матрена продолжала:

— Я его постоянно под замком держу. А сегодня позабыла запереть.

— На цепь! — Немец опасливо покосился на Луку. — Под замок и на цепь!

— Правильно. Я так и сделаю. Простите меня, пан, и пожалуйте откушать нашего хлеба-соли!

— А его под замок, на цепь!

— Да, да, сейчас же. Вот мой дом, рядом. Я жду вас, пан.

Матрена взяла Луку за рукав и, притворно браня, увела домой. Там она сказала ему:

— Пока немцы в деревне, таись. Ты на цепи, под замком.

Сыну Лешке Матрена велела обежать улицу задами и сказать всем, чтобы немедля шли в поле и продолжали работу. Анку отправила в сад, в ее «домик».

Не десятки, а сотни раз обдумывала Матрена, как быть, если придут немцы. Мило сердцу было только одно: «Не открою ни ворот, ни окна. Ни колхозного, ни своего не дам ни пылинки. С чем приехали, пускай с тем и убираются. А полезут в дом силой, встану на пороге с топором, а гадов хоть одного, а зарублю».

На том и решила и загодя наточила и поставила к порогу топор. Когда немцы ехали мимо, она глядела на них из-за косяка и спрашивала себя, хватит ли у нее твердости. И чувствовала, что хватит. Всю жизнь была уступчивой, а в этот, в единственный раз поставит на своем.

Но вот немцы у колодца. Матрена слышала и видела все, что сотворилось там, и в последний, в крайний миг поняла, что обдуманная, взлелеянная встреча не годится. «Немцы убьют Луку, затем откроют пальбу по домам, пустят огонь. Изжарят всех живьем. А мы им и волоса тронуть не успеем».

И Матрене так ясно представилась эта обидная картина: деревня пылает, народ с дрекольем валит на немцев, а немцы чирк из автоматов, один всего разочек чирк, и хорони всех, — что она застонала всей грудью, потом вихрем вылетела на улицу и, пока перебегала ее, перевернула все обдуманное и взлелеянное наизнанку.

Сегодня надо принять, улестить, унизиться. А потом за все отплатим. Нельзя, как Лука, на рожон. Надо, как вода, обходом. Она сколь ни кружит, а все равно там будет, где ей надо.

Казалось, стол не выдержит, проломится — так загрузила его всякой снедью Матрена. Мед, масло, яйца, варенье, малина, слива, свежие огурцы — все самое вкусное, что добывали старательные ваничи. Ко всему этому вволю вина.

Ели немцы жадно и много. Но пили с опаской. Ссора с Лукой насторожила их. Они боялись, что за богатым угощением, за ласковыми словами хозяйки таится подвох. Когда с поля донесся шум молотилки, они вскочили из-за стола, схватились за оружие:

— Самолет?

— Танк?

— Молотилка. Работают мои люди, — сказала Матрена.

Немцы сели, постепенно успокоились. Старший начал деловой разговор, объявил Матрене, что он для ваничей теперь самая высшая власть, фюрер. Его слово так же обязательно, как слово Гитлера. Ее, Матрену, он назначает старостой деревни. На первый раз приказы будут такие: в недельный срок сдать германской армии весь колхозный рогатый и мелкий скот, всю птицу, в двухнедельный снять и сдать весь урожай.

— Как быть с картошкой? — спросила Матрена. — Копать ее слишком рано.

— Копать, копать. Молоденькая она такая вкусная. — И немец прищелкнул языком.

Матрена согласно склонила голову и подумала:

«Вот где потребовалась моя твердость. Ахнуть топором, размозжить вот эти ненавистные морды никакой смелости, твердости не надо. Куда трудней сдержаться, привечать, угощать: „Кушайте, гости дорогие!“ — Матрена быстро, украдкой озирнулась на порог, у которого стоял топор. — Господи боже, укрепи, дай силы вытерпеть!»

Светлый, отточенный топор тянул ее к себе, взывал к ней, как утопающий родной человек. Сидя за столом, она то и дело озиралась на порог, забывая, что это подозрительно, опасно; идя на кухню, глядела на топор и шла не прямо, а дугой.

«Убрать его, спрятать подальше. Где же Лешка? Иной раз взашей не вытолкнешь