Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

физического, а по «кривой истории» они предваряются еще одним сломом, то есть падением души рассуждающей в область души ощущающей (падение Римской империи) — перед подъемом к душе самосознающей («15 век»). Но Белый, представляя в ответе Перцову «универсальную кривую», пропускает «душевное» падение, а показывая там же схему «кривой истории», пропускает одно из будущих падений в область тел, по-видимому, в область физического тела. Зато в обоих случаях торжествует магическое число «3». Белый зачарован равно и антропософской истиной, и в той же мере — точным попаданием в логику конкретных событий истории культуры, которую и демонстрирует его opus magnum.

* * *

Автора «Истории становления самосознающей души», по его собственному признанию, «зацепила» теория Перцова, и он, судя по пространности ответа, со всей серьезностью включился в ее обсуждение. Однако воспользовался он «Диадологией» прежде всего для того, чтобы изложить базовые положения «Истории становления самосознающей души» и объяснить универсальное значение своего трактата.

Перцову этого было, видимо, недостаточно. Он внимательнейшим образом прочитал ответ Белого (на что указывают многочисленные подчеркивания и пометы в рукописи), но явно ожидал большего восторга и безоговорочного принятия своего «открытия». И уж вовсе не понравилась Перцову «История становления самосознающей души», антропософскими идеями которой Белый предлагал развить, а то и заместить «Диадологию». «Вот Вам наглядный пример гибели человека в немецкой гносеологической трясине — ну и пришлось православную Космономию заменять бесовской Антропософией», — сокрушался в 1931 году Перцов[1268].

Смерть Белого не заставила Перцова смягчить свое отношение к нему.

Пассаж о том, что «занятия пресловутой „антропософией“ Штейнера не мало способствовали <…> печальной метаморфозе» Белого, отразившейся даже на его внешнем облике, Перцов вставил и в свои краткие мемуары:

Увы! <…> когда, после перерыва в десять с лишним лет, я встретился с Белым во время первой германской войны, я не верил своим глазам: передо мной был почти дряхлый человек, весь в глубоких складках лица, с глазами, утратившими свою лучистость, и с лысиной во всю голову, которую он целомудренно прикрывал черной шапочкой… Но в 1903 году было еще далеко до этого «штейнерского» финала <…>[1269].

О демонстративном неприятии творчества Белого в целом Перцов пишет Максимову в 1935 году:

<…> 2‐й том <мемуаров> Белого меня прельщает так же мало, как все прочие его тома. Он мне их надарил много, а я ограничиваюсь тем, что ставлю их все рядком на полку[1270].

И далее подробно останавливается на характеристике подаренной ему «любопытной рукописи», в которой — как отмечается в письме от 5 февраля 1935 года — «интересна полемика с Кантом и штейнерианское исповедание (масса чертежей и рисунков)». Объясняя Максимову, да и, похоже, себе, почему ему не жалко продавать Бонч-Бруевичу автограф Белого, Перцов честно признается: потому что к «Диадологии» «она мало имеет отношения»[1271]. В письме от 24 (11) февраля он вновь повторяет этот аргумент, отражающий неудовлетворенность ответом Белого, увлекшегося изложением своей теории, а не теорией Перцова: «О диадологии там в сущности ничего нет: все те же Кант и Штейнер — две вечные печки Белого. Вы очень верно заметили, что он не выбился из гносеологии»[1272]. Если в 1918‐м Перцов называл автора «Символизма» настоящим «пневматологистом», то в 1935‐м он Белого этого «титула» безжалостно лишил, спустив с высокого пьедестала: «Вообще его О обманчив — он насквозь Д»[1273]. Так сказать, диагностировал ему не стремление к всеединству, а эгоцентризм.

Неприятие штейнеровского учения было обусловлено прежде всего славянофильской ориентацией Перцова и его традиционной религиозностью. Однако к этим вполне уважаемым причинам примешались и причины личные, в свою очередь, не без эгоцентризма. Мыслителю Перцову, думается, было неинтересно все то, что не касалось напрямую его собственной философской системы. А раз в ответе Белого о «Диадологии» «в сущности ничего нет», то и ценность его для Перцова представлялась небольшой.

Впрочем, не исключено, что бескомпромиссная и, не будет преувеличением сказать, неблагодарная критика Белого со стороны Перцова была обусловлена еще и причинами идеологическими. Предлагая в 1934‐м его рукопись в Литературный музей, Перцов, несомненно, знал про репрессии, обрушившиеся несколькими годами ранее на московское окружение Белого (дело 1931 года о контрреволюционной организации антропософов), и, как кажется, испугался, что его самого могут обвинить в пропаганде антропософии: ведь Белый «Диадологию» одобрил и подчеркнул ее родство со своими взглядами. В письме Бонч-Бруевичу от 16 февраля Перцов постарался от антропософии резко дистанцироваться:

В моих построениях Белого интересовало более всего именно близкое (по его мнению, а по-моему совершенно мнимое) сходство со Штейнером. Поэтому он так и распространился в своем ответе на эту тему[1274].

Но такой дистанции показалось Перцову недостаточно, и он приписал постскриптум, в котором стал заверять советского чиновника в том, что с тех пор радикально изменил свою концепцию и ничего общего у него с Белым вообще не осталось:

Считаю нужным оговорить для возможного будущего чтеца-исследователя моих записок, что они воспроизводят мои схемы, какими те были в момент знакомства с ними Белого; теперь же, в исправленном виде, дают: 1) □; 2) ▽; 3) ○, то есть первые две формы подверглись рокировке. Любопытно, что Белый считал прежний, ошибочный порядок вполне правильным, потому что он совпадал с построениями непогрешимого для него Штейнера.

Остается добавить, что Перцов продолжал работу над своим трудом практически до смерти. Так, в мае 1943‐го он, обратившись к гранкам 1918 года, вычеркнул из них ряд абзацев, видимо, уже не отвечающих новому уровню понимания проблемы, и дал им общую, весьма нелестную оценку: «Незрелая вещь»[1275]. В частности, какими бы наивными и комичными ни казались оправдания перед Бонч-Бруевичем и «будущим чтецом-исследователем», в текстах Перцова 1930‐х и 1940‐х порядок квадратов и треугольников, которыми обозначались «великие принципы» мироздания[1276], действительно изменен.

Можно сказать, что — на вневременном философском уровне — Белый в диалоге с Перцовым дал разъяснение своему труду и рабочему аппарату, у Перцова же в споре с Белым и в отталкивании от него появился не только план одного из разделов книги, но и, в итоге, — новая редакция «Диадологии».

ПРИЛОЖЕНИЕ. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. «НАМЕК НА ВСЕЛЕННУЮ ОПЫТНЫХ СЛОЖНОСТЕЙ»

ИЗ ОТВЕТА П. П. ПЕРЦОВУ (1928). ФРАГМЕНТ (§ 17)

Почему мы, антропософы, для номенклатуры с удобством пользуемся терминами:

1 Ниже помета П. П. Перцова: «в одном!».

Почему?

Эти фазы суть, конечно, фазы сознаний, т. е. комплексов; но это —