Пожарная застава квартала Одэнматё - Дмитрий Богуцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хороши, молодцы! Хороши! Мы это дело, при случае, обмоем!
Я обещал за всех, что да, конечно обмоем, лучшего сакэ нальем по такому делу.
Лодочник Торадзаэмон дожидался нас у пристани.
— Так что там? — спросил он, когда мы с настоятелем садились в его лодку.
— Отдали, — отозвался я.
— И, что с ним будет?
— Его уничтожат, — произнес настоятель Окаи, сцепляя пальцы рук в тугой замок, от пальцев даже кровь отлила. — Я не знаю как, не знаю, как скоро, но его не оставят существовать на земле.
— Хорошо, — отозвался Торадзаэмон, отталкиваясь от каменной кладки причала. — Это хорошо.
Вслед за нами остальные садились в лодки и отплывали. Канкуро взял в свою лодку Нагасиро и мальчишку Кинтоки, — вот же проныра, везде поспел! К причалу у Рыбного рынка мы вернулись почти одновременно.
— Я приглашаю всех присутствующих на всенощное очистительное бдение, — объявил настоятель Окаи. — И вас, почтенный Торадзаэмон. Если кто-то пригласит явиться досина Мацувака, я буду крайне обязан.
Все с гулом поблагодарили и обещали быть.
Жаркий день уже клонился к вечеру. Улицы очистились, ожидая появления толп прохожих уже после заката.
Мы направились к храму Кэйтёдзи, и сотни внимательных глаз провожали нас по пути.
А около храма в тени круглого желтого зонтика нас ожидала таю Магаки, крайне по-простому одетая, в сопровождении только одной скромной служанки. Откуда она здесь?
Все раскланялись.
— Дама Магаки. Что вас привело к нам? — вежливо спросил настоятель Окаи.
— Моя подруга Онсэн очень плоха, — отозвалась дама Магаки. — Я пришла заказать моление за здравие…
— Конечно, — отозвался настоятель Окаи. — Я сделаю все, что требуется. Прошу, проходите.
И мы вошли в храм Кэйтёдзи в час, когда вечернее солнце все окрашивает алым.
В храмовом саду бегонии роняли сухие листья на горячую землю.
Настоятель Окаи начал очищение в те минуты, как солнце угасло за горами. Только вершина Фудзи сияла розовым в темном небе. Но угасла и она.
— Прекрасное зрелище, — вздохнул Канкуро рядом со мной, озирая последние следы заката с террасы храма. — Нагасиро рассказывал, что две последних ночи вы провели в бодрящем ознобе от страшных историй при свечах!
— Не скажу, что в ознобе, но бодряще, — согласился я.
— Это что-то новенькое! Нужно будет повторить! — загорелся Канкуро. — Как жаль, что меня рядом не было.
А затем прибыли Мацувака, Сакуратай, Окасукэ, и мы прошли вслед за ними в духоту главной залы, где была уже куча народу. Для нас расчистили место на полу.
Четыре восковых счетных свечи, уже как водится, горели перед алтарем. Я почувствовал себя так, словно никуда и не уходил.
По окончании очищения, когда унесли воду и воскурили благовония, большинство присутствующих разошлись, осталась только дама Магаки со служанкой, я и Канкуро, которому было просто любопытно и он никуда уже сегодня не спешил. И настоятель Окаи отслужил за здравие больной и принял более чем щедрое пожертвование в платке из рук служанки.
— Может быть, чаю? — предложил настоятель, и мы какое-то время пили чай из деревянных липовых чашек. Я улавливал аромат, доносившийся от дамы Магаки, — жасмин с корицей.
Надо что-то сказать. Нельзя же просидеть все это время рядом с нею и ничего не сказать.
— Как там доктор? — спросил я. — Справляется?
— Доктор хорош, — кротко отозвалась дама Магаки, не поднимая взгляд, пряча горячую чашку в широком рукаве.
Канкуро искоса глянул на меня, коротко улыбнулся.
— Мне редко удается провести время в обществе столь утонченных дам, — этот дамский угодник кивнул даме Магаки и служанке ее, отчего та, смутившись, зарделась. — Моя жизнь полна ограничений, мой труд строг и так редко удается провести часы в покое и умиротворении. Тем более я счастлив провести этот душный вечер в столь восхитительном обществе.
Дама Магаки коротко, хотя и благосклонно улыбнулась таким речам, а служанка ее совершенно смутилась.
— Вы же наверняка наслышаны о дивном старинном обычае, принятом в давние времена в этой умиротворенной почти сельской местности, — продолжал плести свои речи этот медоуст. — В летнюю жару, под сводом этого, именно этого храма собираются мастера страшных историй со всей округи и рассказывают их друг другу, покуда не угаснут свечи, и только холодный ужас облегчает течение жаркой ночи.
— Да что вы говорите! — поразилась служанка и, смутившись, скрыла рот рукавом. Дама Магаки, подняв взор, в легком недоумении следила за игрой сего лицедея.
— Славный обычай предписывает начинать свой рассказ самому молодому из присутствующих, — захлопнул ловушку этот хитрец.
— Это я, что ли? — поразилась служанка, коснувшись пальцами кимоно на своей груди. — Ах, оставьте, молодой господин, что я знать могу? И неужто не вы здесь самый молодой?
— Я мужчина в расцвете лет, — довольно упер в бедро свой сложенный веер Канкуро. — Цвет моего лица обманчив, ведь я привык к переменам облика. И я знаю, что вам, несмотря на юность, есть что рассказать, да так, чтобы мороз по коже!
— Ох, ну что вы! — совсем смутилась служанка. — Разве так можно?
— Таков обычай, — веско заявил Канкуро, наклоняясь вперед. — И не нам его нарушать.
— Ну, может, я и знаю что-то такое и могу рассказать, — мило смущаясь, сомневалась служанка, — но разве что хозяйка мне позволит…
— Расскажи, Окими, — соизволила дать свое соизволение дама Магаки.
— Конечно-конечно! — в восторге подхватил Канкуро. — Расскажи, Окими! Расскажи нам все!
— Ну, если вы настаиваете, — служанка смущенно спрятала ладони под согнутые колени. — Я знаю только одну такую историю. И это не совсем история. Это… Впрочем, не важно. Это история. История о священном кото, обтянутом шкурой кошки-оборотня.
Глава 16. Кото из шкуры кошки-оборотня
Кото — древняя островная цитра, тыквенный резонатор которой испокон веков — чтобы добиться прелестного мяукающего звука — обивают кошачьей шкурой. С таким кото Окими и прибыла в столичный публичный дом на праздничный пир, обернувшийся тем жутким громким убийством.
Окими встретили в доме холодно: совсем юная девчонка, проданная родителями за долги в веселый столичный квартал, не нуждается в теплом приеме — посидит на холодных досках комнат для прислуги. Может, и будет когда-нибудь от ее крестьянской музыки какой-то