Забудь обо мне - Айя Субботина

— Но голая фотка зачет, — хрипло посмеивается Бармаглот. — Ну… Ты всегда можешь попытаться еще, когда я был против?

Это звучит как разговор взрослого содержания.

Это звучит так, что мое сердце медленно и неумолимо покрывается ледяной коркой с шипами внутрь. Болит так сильно, что ноет плечо.

Это и есть его «важный разговор»?

Это что-то важнее меня?

Он смеется тем самым низким грудным смехом, от которого у меня всегда тянуло между ног и хотелось выпрыгивать из одежды даже если мы просто стояли в машине на светофоре и слушали по радио выдержки и стендап-шоу.

Только теперь этот смех не мне. Не для меня.

[1] Билли Миллиган — американский гражданин, один из самых известных людей с диагнозом «множественная личность» в истории психиатрии. Расщепления личности Миллигана насчитывали 24 полноценных личности

Я потихоньку, опираясь рукой на стену, словно раненый с поля боя, уползаю в сторону крыльца, а оттуда — в дом, где на кухне вовсю возится мама. Она так перепугалась со своими канапе, что даже не сразу меня замечает. Только когда ставлю рядом коробку с сухариками, вскидывает голову и смотрит так, словно увидела призрака.

— Алиса? Откуда ты?..

— Привезла сухарики, — шмыгаю носом и, чтобы не упасть, обеими руками упираюсь в стол. — Мам, я бы что-то выпила. Есть?

Она молча и ничего не спрашивая, ставит на стол чашку, достает откуда-то бутылку «Хенесси», наливает и протягивает мне.

Впервые в жизни я выпиваю сорокаградусный алкоголь в несколько непрерывных глотков. Горло обжигает, щеки и язык мгновенно немеют. Отталкиваю руку матери с кусочком ветчины.

— Алиса…

Я наливаю еще, снова выпиваю, практически не морщась, но на этот раз слезы градом из глаз.

— Все-все, хватит. — Мама успевает притормозить мой острый приступ алкоголизма, и я со всего размаху опускаю задницу на стул. — Я же говорила, чтобы ты не приезжала.

Она говорила.

Все мои внутренние голоса говорили.

Кроме того единственного, который сказал, что если я не приеду, то буду жалеть об этом всю свою жизнь, потому что, когда Бармаглот меня увидит, то обязательно вспомнит, как хорошо нам было.

— Мам, он даже не улыбнулся, — говорю я, хоть говорить об этом с ней — не самая лучшая идея. Но не говорить же мне с пустой, пахнущей коньяком чашкой. — Он просто сделал вид, что я какое-то… чучело. Что я есть, что меня нет — никаких совсем эмоций для Алисы.

А про себя добавляю, что Бармаглот первый раз не назвал меня Заей.

Конечно, зачем ему Зая, если теперь у него Солнце.

— Поможешь сделать канапе? — Мама, не дожидаясь ответа, подставляет тарелки с нарезкой, шпажки. — Чаю сделать? Голодная? Солнышко, тебя же сейчас…

— Не называй меня солнышком! — злюсь я.

Беру шпажку, быстро нанизываю все, что попадается под руку.

Потом еще одну и еще, пока не получается целая собранная доска.

Но, когда мать пытается забрать ее у меня, чтобы вынести на стол мужчинам, я успеваю взять «блюдо» и отодвинуться.

— Мам, я сама.

— Алиса, ну кому от этого будет лучше?! Что ты пытаешься доказать? Марк ушел, все. У вас не получилось. Вы слишком разные. И разница в возрасте все равно имеет значение.

Я поправляю выбившиеся из пучка волосы. Алкоголь ударяет в голову, потому что я даже не могу вспомнить, когда ела в последний раз — возможно, пару бутербродов на завтрак? Меня немного ведет, но я все равно никому не отдам эту проклятую доску.

В конце концов, мать сдается и просто разводит руками.

На ступеньках приходится затормозить, чтобы не улететь носом вниз, но все-таки спускаюсь без приключений. До беседки всего пара десятков шагов, но я немного тяну время, чтобы успокоится и выдохнуть.

Я просто покажу, что ничего страшного не случится, если мы еще раз пересечемся.

И что мне хватит сил быть, наконец, взрослой.

— Алиса? — Папа хмурится, но дает поцеловать себя в щеку. Принюхивается. — Не понял?

— Па, это сердечные капли, — пытаюсь улыбнуться.

Бармаглот сидит как раз напротив. Я не смотрела на него, но среди всех мужчин он — самый большой. В хорошем смысле этого слова. Потому что высоченный, с ручищамми, татухами и этой проклятой челкой, которая так сильно ему идет.

— Так, за руль не сядешь, — отчеканивает отец. — Или права сам отберу.

— Какой руль, па, — целую его в щеку, отбираю сигарету и уверенно тушу в пепельнице, уже и без того полной окурков. — Ты обещал завязывать.

— Пришла отца учить щи варить, — ворчит он. — В дом иди.

Мне очень хочется посмотреть на Марика.

Это же так просто — поднять голову, поймать его взгляд, убедиться, что он тоже ищет мой.

Дать понять, что я здесь, рядом. Что он нужен мне. Что хочу его как ненормальная.

Чего уж проще? У Алисы это всегда получалось — доводить его до белого каления, дразнить, распалять. Все было так просто, так почему же сейчас у меня дрожат колени, как у маленькой?

— Не кури больше, па, — снова целую его в щеку и, пока еще есть силы держаться, ухожу, так и не посмотрев на Бармаглота.

Ему все равно.

У него же есть целое Солнце — и обогреет, и отсосет, наверняка, как он любит.

Я, конечно, не могу уснуть. Ни холодный душ, после которого из меня почти выходит весь алкоголь, ни чашка чая с булочками не помогают.

Валяюсь в кровати, кручусь бубликом, еще надеясь найти какое-то волшебное место, где смогу уснуть, но это бессмысленно.

Когда часы на экране телефона показывают середину ночи, набрасываю на плечи одеяло и потихоньку спускаюсь вниз. Помню, где мамина заначка с коньком, но в чашку наливаю всего на пару глотков. Краду со стола папины сигареты и, выйдя на улицу, устраиваюсь прямо на крыльце, свернув одеяло вокруг себя наподобие кокона.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍