Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Первая забота моя была составить от себя официальные обращения, которые могли бы или подтвердить, или опровергнуть то, что я собрал уже из речей, мною слышанных.

Я приказал немедленно в губернском правлении составить мне две ведомости: одну – о сложных месячных ценах на хлебные продукты, по крайней мере за десять лет, а другую ведомость – о недоимках по уездам, с оставлением пробелов для моих отметок об успешности взыскания оных, следовательно, и о действиях в этом отношении земской полиции и градских властей. Эти две ведомости сделались настольной принадлежностью моего кабинета, и я, рассматривая их ежедневно, скоро открыл, что всякий раз, когда где-либо в уездном городе оказывалось повышение цен на хлеб, цена эта уже постоянно, до следующего урожая, не понижалась ни в городе, ни в уезде, хотя в губернском городе, напротив, изменение случалось часто и даже вдруг со значительным уменьшением, смотря по дорожным путям и подвозу хлеба из других мест. Подати срочные, настоящего времени, поступали хотя не вполне, но нельзя назвать и безуспешно: недоплата в податях вся почти оставалась в равной мере, только лишь взыскания за гербовую бумагу и пени заметно нарастали. Это замечание заставило меня обратиться в казенную палату к истребованию списков, на каких именно владельцах и с которого времени образовалась начальная недоимка. Открылось, что неисправными плательщиками были наиболее помещики большедушных имений, однако же не с близких сроков, а уже с давнего времени и что эти неплательщики пользовались льготой, десятилетней отсрочкой, которая должна была оплатиться к 1838 г. Далее, нашел я неисправными казенные имения, находившиеся во временном арендном содержании, а часть недоимок оказалась уже совершенно неоплатной, ибо лежала на опекунской неисправности, о которой десятки лет безуспешно шла переписка, пени же накоплялись и нарастали ежегодно. Арендных содержателей стоило только постращать внимательнее, и почти все пополнили свои взносы в скорости. Помещики же по личному моему с ними сношению обещали мне с окончанием льготы уплатить, что лежало на них, и сдержали едва ли не все свое слово, так что в 1838 г. губерния оплатила недоимки более 600 тыс. рублей, по крайней мере хоть часть общей суммы.

Не полагаясь, однако же, и на сии взыскания, дабы проверить слова губернского предводителя, что губерния всегда была платежом исправна, кроме случайно падавших на нее бедствий, я истребовал из казенной палаты сведение по возможности, сколько оная себя открыть могла за прошедшее время, сколько требовалось ежегодно с губернии денежного сбора и сколько внесла она такового.

В прежние годы, т. е. в начале царствования Александра Павловича, предварительных смет на трехлетие о денежном сборе не составлялось, а встретившаяся надобность в течение года по высочайшем утверждении разделялась в том же году или в последующем на податные сословия, для коих открылась необходимость в издержке, а потому палата хотя и доставила мне требуемое сведение за 27 лет, но давнейшие годы с показанием лишь только их взносов, без предварительного определения оных. Но за двадцать последних лет разделила свои графы, из коих в первой оказалось – сколько следовало внести каждый год, во второй – сколько действительно поступило суммы и в третьей – сколько было недобора.

Вместе с тем палата представила мне другую ведомость, сколько в последнее время давалось губернии денежного пособия и сколько оного потом по разным милостивым манифестам сложено. Эти сведения открыли мне два обстоятельства: первое – что губерния, которая в последние двадцать лет должна была внести с чем-то 38 миллионов рублей, действительно уплатила более 32, а другое что в интервал 11 последних годов губернии восемь раз оказываемо было от правительства вспоможение, следовательно, положительно можно было видеть, что только три года в этот срок можно было назвать урожайными.

Я как будто предчувствовал надобность в этих сведениях; очень скоро я получил от генерал-губернатора бывшие уже на рассмотрении в государственном совете, с замечаниями министров проекты князя Хованского и Шрейдера об улучшении губернии, и Дьяков требовал моего на оные мнения. Мог ли я в скорости обнять вдруг все предметы касательно положения и управления губернии? Мне не было иной возможности объясниться, как ссылаясь на теорию или на то, что я уже успел собрать.

Теперь я не могу обстоятельно и в точности припомнить всех подробностей этих проектов, но кажется, что князь Хованский был против вольной продажи вина в уездах, а Шрейдер отстаивал вино. Шрейдер полагал по губернии ввести казенную продажу соли, Хованский – ограничить числительность прислуги у помещиков сообразно количеству душ каждого, сократить в большом объеме псовую охоту, устроить образцовые хутора для хозяйства (посредством секций), на что пример уже создал при Витебске, собрав сумму и поручив управление хутором агроному фон Гюбенталю: советовал под личным председательством генерал-губернатора в витебском хуторе учредить особый хозяйственный комитет, члены которого могли бы объезжать в продолжение года по всем замечаемым в дурном управлении хозяйства имениям и владельцев сих имений брать в опеку. О евреях в городах была одна мысль – выводить их в другие места, изобилующие землей, на хлебопашество.

Здесь скажу о бросившемся мне в глаза при первом случае образцовом хуторе. Попечитель этого заведения, инспектор врачебной управы, статский советник фон Гюбенталь, казенный медик, неутомимый прожектер по всем предметам общественного устройства и хозяйства, обворожил князя Хованского своими рассказами; но хутор, им управляемый, в продолжении десяти или двенадцати лет не только не принес никакой прибыли, но к приезду моему завелась об оном переписка; акционеры просили отчетности и премии с доходов, а Гюбенталь – вознаграждения собственности его от понесенных убытков, и когда Дьяков разрешил это своим мнением, разобрав акции, то никто из акционеров ничего не получил в возврат, а хутор в совершенном расстройстве, без скота, с разрушенными строениями, поступил в казенное управление. Потом уже лет через пять местный архиерей, преосвященный Василий Лужинский,[522]выпросил оный себе для причисления к архиерейскому дому. Теперь (1845) этот хутор действительно есть образцовое имение, доказывающее, что при денежных средствах хорошее хозяйство действительно может и самое расстроенное имение поставить на должную ногу.

Дьяков, предполагая в декабре или январе (1837) отправиться в Петербург, просил меня поспешить моими замечаниями на проекты, ибо он хотел еще собрать под личным своим председательством временный комитет из находившихся у него под рукой наиболее уважаемых помещиков. Я счел долгом отвечать, что в короткое время обстоятельных соображений никак сделать не могу, но, поддерживая мысли Шрейдера о вольной продаже вина и о продаже соли по однообразной цене по всем уездам, я полагал весь барыш или, приличнее, ту разность, которая по уездам против имеющихся цен на соль откроется, обратить к составлению особого губернского капитала с предположением одну половину оного в запас, на пособие, с уменьшенными процентами или вовсе без процентов, случайно одержимым, в частности, бедствиями помещикам, а другую половину к общему зачету в земскую повинность, по мере того сколько тогда окажется прибыли, ибо, по соображении существовавших иногда по губернии цен вольной продажи соли предположив на казенную соль незначительный барыш, можно было полагать, что капитал должен в скорости составиться значительный; прочие же предположения князя Хованского, именно лишение прав, вообще предоставленных дворянству, я отвергал решительно; а затем, изложив ведомости, представленные ко мне из казенной палаты, о которых я сказал выше, я убедительно настаивал: состоявшую в это время недоимку с имений помещичьих, имеющих менее 300 душ, сложить всю, до 500 душ – половину, а с больше поместных – четвертую часть. Приноравливая мое замечание, что погоревшему от воли Божией, ежели благотворитель желает сделать существенное пособие и дает в займы деньги, с тем чтобы несчастный мог извернуться, – конечно, он не станет уже требовать на эту сумму процентов, а удовольствуется лишь возвратом суммы по истечении нескольких лет. Но ежели вслед затем Бог несчастного еще поразит новым ударом, то, конечно, и на предназначенный срок благодетель возврата своего пособия уже ожидать не может, а по самой необходимости должен отложить свою претензию уже не на удвоенный, а по крайней мере на утроенный срок. Коли же Бог погоревшего подвергнет засим и на третий год подобному несчастию, – что с него можно ожидать к возвращению? Витебская губерния в интервале одиннадцати лет восемь лет терпела неурожаи: не справедливо ли будет, ежели правительство применит эту губернию к оказываемому мною последнему разряду? Богатый помещик в случае крайности может извернуться, продав часть своего имущества, а бедный не в силах этого сделать и уже лишен совершенно возможности поправиться. Это мнение мое, поддержимое практикой, впоследствии нашло себе поддержку в государственном совете, о чем объявил мне генерал П. Д. Киселев[523]в 1838 г., когда я был вызван в Санкт-Петербург участвовать в рассмотрении проектов об управлении государственными имуществами.