Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

«Оруэлл, мечтавший о переводе книги на другие языки, – пишет Мария Карп, – предлагал даже усилить эти совпадения. Для французского издания будет рекомендовать назвать книгу Union des Républiques Socialistes Animales – URSA, – что по-латыни означает медведь. Скрупулезно честный во всем, он, – цитирую я Марию Карп, – узнав, что Сталин во время наступления немцев остался в Москве, попросит издателей изменить в восьмой главе фразу, где говорится о реакции животных на взрыв мельницы: “…Голуби закружились в воздухе, а все остальные, включая Наполеона, плашмя бросились на землю и спрятали головы”. Вместо “включая Наполеона” в окончательном тексте будет написано “кроме Наполеона”, чтобы, как объяснял Оруэлл, “сохранить справедливость по отношению к Сталину”». А Ричард Рис прямо напишет: финальная сцена «Скотного двора» – игра в карты между Наполеоном-диктатором и соседом по деревне мистером Пилкингтоном – это сатирическое изображение Тегеранской конференции союзников по борьбе с фашизмом, когда «оба пошли одновременно с туза пик и возникла ссора»…

На мой взгляд, «сказка» была в какой-то мере идейным продолжением книги «Памяти Каталонии». И, как испанская книга писателя, появилась до чертиков не вовремя. Им бы, казалось, погодить! Но, с другой стороны, разве не все великие книги являются миру не вовремя – опережая календари и даже летоисчисления? И Томас Мор с «Утопией», и Свифт с его «Сказкой о бочке», и Сервантес с «Дон Кихотом», и Достоевский с бессмертными «Бесами», и даже Булгаков со своим «Мастером». Литература, Большая литература, это ее имманентное свойство, с которым уже давно никто не спорит, словно гоголевская тройка, века и века обгоняет народы и государства. Предсказывает, грозит, предупреждает, дерется – и пророчит. Именно потому – из страха перед правдой – и была придумана цензура[66], именно поэтому писателей, начиная с Овидия, высылали из родных палестин, казнили, как того же Мора, сжигали, как Аввакума, ломали над их головами шпаги, отправляли на каторгу, отлучали от церкви – и стреляли, стреляли, стреляли и в затылок, как в СССР, и в лицо, как испанцы тому же Лорке…

Дэвид Астор однажды спросит Оруэлла: «А как к вам относились встреченные вами в жизни марксисты?» Оруэлл ответит: как к «фашистской гиене», к «осьминогу фашизма». И, через паузу, улыбнется: «Они ведь очень любят животных…»

Оруэлл тоже любил животных, но не тех и не так. Знал ли он, что еще в 1938 году, в одном из интервью, сравнивая трех диктаторов – Гитлера, Муссолини и Сталина, – великий Карл Юнг уже назвал последнего «саблезубым тигром»? «Сталин – именно животное, – сказал он, – хитрый, злобный мужик, бессознательный зверь, в этом смысле, несомненно, самый могущественный из всех диктаторов. Он напоминает сибирского саблезубого тигра этой мощной шеей, этими разглаженными усами, этой улыбкой кота, слизывающего сливки… Меня не удивит, если он сделает себя царем… Но мы должны быть ему признательны, – подытожит Юнг, – за наглядную демонстрацию всему миру очевидной истины, что коммунизм всегда ведет к диктатуре…» Помнил ли Оруэлл мысль Джека Лондона: «Чрезмерная любовь к животным идет рука об руку с жестокостью по отношению к человеку»? В какой-то степени это отразит и его сказка. Ведь в ней, как в наше уже время напишет в «Размышлениях о “Скотном дворе”» В.А.Чаликова, он «подвел черту под веками мечтаний, проектов, программ, трактатов и художественных текстов, объединенных загадочным термином утопия…».

Еще вчера, пишет Чаликова, Оруэлл был каким-никаким оптимистом («настолько, насколько это возможно для пессимистического темперамента писателя»), и оптимизм его покоился на трех убеждениях: 1. Прогресс человечества – не иллюзия. 2. Всякий репрессивный режим растит в себе свое возмездие. 3. Жажда власти, проявляемая репрессивными режимами, – не свойство человеческой натуры, а следствие скудости, дефицита и порождаемой ими конкуренции. Но война, не перечеркнув его глубинных убеждений, изменила его «посылки» – «они просто лишились своего оптимистического стержня и наклонились, как говорил Оруэлл, в сторону условной модальности». Теперь они выглядели так: 1. Прогресс человечества, возможно, лишь наша иллюзия. 2. Возможно появление репрессивных режимов, способных утвердиться навечно. 3. Жажда власти, может быть, не ситуативная реакция, а органическое свойство природы. Но по поводу цели «Скотного двора» сам Оруэлл однажды четко сказал: необходимо «разрушить сталинский миф во имя социалистического движения», и, коль скоро «миф побивается мифом, как огонь огнем», это должно быть сделано в аллегорической, сказочной форме. Более того, в эссе «К европейскому единству», которое опубликует в 1947 году, призна́ется, что, как только обнаружил весь ужас построенного в СССР «социализма», он и стал окончательно социалистом. Не стоит, дескать, отказываться от поезда, помните, из-за плохих кондукторов?..

Важный акцент! Он прямо относится и к субъективному замыслу писателя, и к объективному значению произведения. Равно как и слова Оруэлла в одном из писем той поры, когда он пояснил, что мишенью его сатиры были вообще «насильственные заговорщические революции, возглавляемые жаждущими власти людьми». Ведь тем самым он заглянул, считайте, даже не в ХХI век – в беспредельное будущее. Оруэлл своей сказкой не только смеялся над теми и другими, но в глубине души плакал. «Скотный двор», напишет Бернард Крик, является «плачем по провалившейся революции, плачем по уничтожению старых большевиков сталинистами и всех надежд, связанных с первым периодом русской революции…». Плачем, «ревнители», а не стебом и улюлюканьем!..