Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Чаликова, препарируя аллегорию Оруэлла, резонно замечает, что элитарные маккиавелианские теории ныне нереалистичны. «Это когда-то “господа” были “реалистами”, “умниками”; сегодня они – … просто свиньи. Прямоходящие, спящие на постелях, умелые, дипломатичные свиньи. И пребудут такими в сказочной вечности рядом с кощеями и драконами…» В этом видит она не только «инстинктивное народничество» Оруэлла, но глубоко продуманную философию. А корни этой «философии» находит во внутреннем противостоянии потрясшей Оруэлла книги Дж.Бёрнхема «Революция управляющих»[67]. Бёрнхем, пишет Чаликова, «не просто влиял на Оруэлла – он оказался вечным, неотступным Мефистофелем» его. Никто не вызывал у него «столь острой, мучительной, восхищенной и протестующей реакции»; он писал о Бёрнхеме пять раз, вплоть до 1947 года, не считая бесконечных ссылок на него.

Бёрнхем восхитил, но и ужаснул Оруэлла тем, что «хладнокровно составил формулу его собственных тайных подозрений», что капитализм и социализм по сути равны друг другу. «Суть эта обнаружится, – подчеркивала Чаликова, – в будущей всемирной социальной системе государственного капитализма. На место индивида станут государства, масса, народ, раса; на место золота – работа; на место частных предпринимателей – социализм или коллективизм; на место свободы и свободной инициативы – планирование. Меньше будут говорить о нравах и естественных правах, чем о долге, порядке и дисциплине». «Социализм, – напишет в своей рецензии на книгу Бёрнхема Оруэлл, – если он значит только централизованное управление и плановое производство, не имеет в своей природе ни демократии, ни равенства». Бёрнхем, предвидя эпоху «главенства менеджеров», управляющих, представлял формирование «капитализма-социализма» как модернизацию, уничтожающую национальные культуры, исторические традиции, безжалостно сглаживающую все мифические и сентиментальные, личностные излишки катком анонимной универсальности. В таком подходе социализм становился не «донкихотской мечтой», а «угрожающей реальностью…». И не смахивает ли это на современную нам Европу? На Америку?..

Оруэлл с трудом, но «пережил» Бёрнхема. В эссе о нем обвинил его просто в трусости. Сказав, что Бёрнхем всё время «предсказывает» лишь то, «что уже происходит», Оруэлл почти припечатал его: «Это серьезная психическая болезнь, и корни ее отчасти – в трусости, а отчасти – в преклонении перед силой, которая не вполне отличима от трусости». В отличие от Бёрнхема, Оруэлл в статье о нем еще в 1946 году написал, а лучше сказать, предсказал: «Слишком рано еще говорить, каким образом русский режим себя уничтожит… Но так или иначе, русский режим либо пойдет по пути демократии, либо погибнет. Огромная, непобедимая, вечная рабовладельческая империя, о которой, кажется, мечтает Бёрнхем, никогда не будет создана, а если и будет, просуществует недолго, потому что рабовладение более не является основой для человеческого общества». Так ведь, по сути, и получилось с попыткой демократизации в нашей стране. А коренным образом Оруэлл, еще до конца 1940-х годов, разойдется с Бёрнхемом «в оценке роли технического прогресса и его следствия – материального в формировании будущего общества». По мнению Оруэлла, не избыток, а недостаток материальных благ стимулировал, подхлестывал неравенство. Скудость, нехватки, дефицит (о, как знакомо это слово еще живущему поколению, выросшему при «развитом социализме»!) – именно они, считал Оруэлл, вынуждали элиту защищать свои привилегии и изобретать идеологию «вынужденного неравенства», суть которой он с таким блеском сформулировал в «Скотном дворе».

«Прояснилось вскоре, – издевается в сказке Оруэлл, – и загадочное исчезновение молока. Его ежедневно подмешивали в корм свиньям. То же произошло и с ранними яблоками-падалицей… Животные полагали, что их поделят поровну. Но поступил неожиданный приказ: всю падалицу собрать и доставить в кладовую для свиней. Кое-кто начал ворчать, но это не помогло… А объяснить ситуацию поручили Крикуну.

– Товарищи! – визгливо подпрыгивал он. – Надеюсь, вы не подумали, что мы, свиньи, сделали это из любви к себе и из желания, так сказать, привилегий… Нет, многие свиньи, прямо говорю, вообще терпеть не могут молока и яблок. Я, к примеру, не переношу их. И единственная цель, которую мы преследуем, забирая всё это себе, – это сохранение нашего здоровья. Молоко и яблоки – это доказано Наукой, товарищи, – содержат компоненты, совершенно необходимые для хорошего самочувствия свиней. Мы ведь работники умственного труда… День и ночь мы печемся о вашем же благе. И если мы пьем это молоко и едим эти яблоки, то ради вас. А представьте, что произойдет, если мы, свиньи, не справимся со своими обязанностями! Вернется Джонс! Да, вернется Джонс! Неужели, товарищи, – убеждал Крикун, помахивая хвостиком, – неужели среди вас есть такие, кто хотел бы, чтобы вернулся Джонс?..»

Разумеется, животные не хотели, чтобы вернулся их хозяин, человек-враг, бессовестный эксплуататор их и страшный убийца. «И раз дело было представлено в таком свете, – пишет Оруэлл в “Скотном дворе”, – сказать им было нечего… Вот почему без лишних слов было решено: всё молоко и падалицу (а позднее – и весь урожай яблок, когда они созреют) надо сохранять лишь для свиней…»

Через пять лет, в романе «1984», Оруэлл вновь изображает общественную систему, в которой не просто существуют дефицит и привилегии, но на этом и держится «выстроенное» общество. А героиня романа Джулия, добыв каким-то чудом из «запасов Внутренней партии» настоящий кофе, обзывает «властителей» опять же «свиньями».

– Кофе, – прошептал Уинстон, – настоящий кофе.

– Это кофе Внутренней партии. Целый килограмм, – сказала Джулия.

– Как же ты всё это достала?

– У этих свиней есть всё. Но, конечно, официанты, слуги крадут…

Вторым, а может, и первым по значению возражением Бёрнхему стало у Оруэлла отрицание насилия (в том числе интеллектуального) как главного фактора смены общественных отношений – к подобным «теориям» он и раньше относился и с подозрительностью, и даже с брезгливостью. В отличие от Бёрнхема, он еще в «Фунтах лиха» понял: в современном мире реально существует самое неприкрытое рабство. И сами освободиться от него «рабы» не могут: у судомоев не было времени, чтобы создать профсоюз для собственной защиты, у них не было ни часа даже для того, чтобы подумать об этом. А значит, дело «не в тупости, не в бездуховности обреченного на рабство “быдла”, а в определенных условиях, в которых живет человек, не принадлежащий к правящей корпорации». То же происходило, предполагал он, и с «гомо советикус» – недаром Оруэлл с жадностью читал литературу, пробивавшуюся из СССР. То есть рабство в цивилизованном обществе, которое еще два десятилетия назад казалось невероятным, «стало реальностью 1942 года». В 1943–1944-м, когда писался «Скотный двор», Оруэлл в очередной рецензии на Г.Уэллса уже заметил: «Нам угрожает не уничтожение, а цивилизация рабов, и не хаос, а кошмарный порядок…» – «иерархический социализм», который построят «интеллектуалы», всё те же «умные хряки»…