Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина - Оуэн Мэтьюз

деле оказался советским шпионом. “В конфиденциальной беседе с Гиммлером Гитлер согласился, что ответственность в этом деле не должна коснуться разведслужбы Германии”[27]. Тем не менее Гитлер критически отнесся к слабости Отта. “Гитлер придерживался мнения, что человеку, занимающему положение Отта, непозволительно настолько увлекаться дружескими и доверительными отношениями, чтобы раскрывать конфиденциальную политическую информацию. Отту повезло, что Гитлер столь объективно рассудил этот вопрос. Его отозвали с должности посла, и хотя Мейзингер получил тайное указание найти новые доказательства, ничего найдено не было, и никаких дальнейших мер против него предпринято не было”[28]. Злополучный Отт попытался искупить свою вину, попросив отправить его на линию фронта. В переводе ему было отказано, и он был сослан в консульство Германии в Пекине. Именно там в конце 1942 года он узнал, что его единственный сын Подвик погиб под Сталинградом.

Виновными в нарушении Закона о поддержании мира и Закона о национальной безопасности и Одзаки и Зорге были признаны только 15 декабря 1942 года. Их дело – как преступление, каравшееся смертной казнью, – было автоматически передано для вынесения приговора в Верховный суд. Официальное советское информационное агентство ТАСС заявило, что “ни один представитель советских властей и советского посольства не имеет прямого отношения к этому делу”[29]. В неофициальной беседе один чиновник советского посольства назвал это дело “заговором, сфабрикованным пятой колонной элитной гвардии и специальной полиции Гитлера. Москве ничего об этом не известно”[30].

Не ясно, была ли Москва в курсе того, что стало известно в зале суда об отношениях Зорге с Катей. Русская жена Зорге не упоминалась ни в одном из репортажей в прессе. Но, как бы то ни было, есть вероятность, что беспощадная логика тайной полиции просто требовала устранения всех недоработок по делу Зорге. В личном деле Кати указано, что наблюдение за ней было установлено начиная с октября 1941 года. В ноябре 1942 года ее уволили с завода и арестовали. В официальной трудовой книжке в июне того года указано “выговор с предупреждением за беспечность и срыв графика”. Официальная причина увольнения указана как ст. 47 КЗоТ РСФСР, пункт Д – “преступная деятельность”, – при этом ее характер не уточняется.

Катю Максимову приговорили к пяти годам ссылки в селе Большая Мурта, в 120 километрах от Красноярска. Весной 1943 года она написала два письма сестре в Москву, жалуясь на холод, недоедание и слабость. Тем летом Катя серьезно заболела и попала в местную больницу. Ухаживала за ней Любовь Ивановна Кожемякина, вспоминавшая в 2011 году, что глаза ее пациентки “были большие, серые… Кто она такая была – [я] не знала, однако чем-то она запала мне в душу. Лежит на кровати измученная, бледная. «Может, воды?» – спрашиваю. Не отвечает – смотрит только, глаза большие, серые. И слеза по щеке”[31]. Два единственных сельских врача двумя годами ранее ушли на фронт. Лечить ее было некому. Когда на следующий день Кожемякина вернулась на смену, Катина койка пустовала. Пациентка умерла, ее похоронили на местном кладбище. Могила была уничтожена после войны. Зорге так и не узнал ни о судьбе своей жены, ни о жестокой неблагодарности советского государства по отношению к женщине, которая ждала его все эти годы.

Японское правосудие, что удивительно для авторитарного государства, работало щепетильно и безукоризненно. Подготовленные Токко материалы следствия были собраны в исчерпывающие три тома гораздо профессиональнее, чем поспешно собранные НКВД улики против сотен тысяч подозреваемых в шпионаже в 1930-е годы. Одзаки несколько недель готовил проникновенное обращение к суду, объясняя, что руководствовался своего рода патриотизмом и на самом деле не нарушил неприкосновенного принципа кокутай – естественной связи, которой каждый японец обязан своей родине и императору, земле и духам предков. Одзаки не отрицал своих коммунистических взглядов, утверждая, что действовал в интересах своей страны.

Зорге, в свою очередь, сообщил суду, что “не думал и не планировал устраивать в Японии коммунистическую революцию или каким-то иным образом насаждать там коммунизм… Тем не менее я беру на себя полную ответственность, поэтому прошу вас отнестись к моим японским коллегам как можно снисходительнее”[32]. Это ни на что не повлияло. 29 сентября 1943 года Одзаки и Зорге приговорили к смерти через повешение. Для Одзаки – быть может, не только для него – этот приговор стал полной неожиданностью.

Зорге был сдержаннее. Переводчик из немецкого посольства, которому было приказано записать последнюю волю и завещание Зорге, отметил, что заключенный хорошо выглядел. Морщины на его лице разгладились после двух лет вынужденной трезвости. Он производил впечатление “человека, гордящегося своими высокими достижениями в работе и готового покинуть эту сцену”. Зорге просил, чтобы его восьмидесятилетнюю мать, до сих пор жившую в Берлине, избавили от каких-либо последствий и прислать ему побольше книг по истории[33]. Каваи, также сидевший в Сугамо, случайно увидел, как Зорге пританцовывал от радости и энергично похлопывал по спине охранника, когда по тюрьме разлетелись новости о поражении немцев под Сталинградом[34].

Возможно, Зорге сохранял такое самообладание, потому что до сих пор, до последнего, рассчитывал, что СССР его вызволит. В начале допросов Зорге говорил, что советские власти обменяют его на японских пленных – хотя, раз страны не воевали, не ясно, каких именно пленных он имел в виду. Возможно, японцы выдвигали Москве подобное предложение. По словам старого товарища Зорге Леопольда Треппера, знаменитого советского шпиона, сидевшего в ГУЛАГе вместе с японским генералом после войны, тот признавался, что японское правительство трижды пыталось организовать обмен Зорге, всякий раз получая от Москвы ответ, что она его не знает. Треппер, не самый надежный рассказчик, является единственным источником этой гипотезы[35]. В японских архивах нет никаких данных, подтверждающих подобное предложение.

В более поздней и во многом приукрашенной советской литературе рассказывается о неожиданном появлении в советском посольстве министра иностранных дел Японии Мамору Сигэмицу накануне годовщины революции, 6 ноября 1944 года, предложившего послу СССР Якову Малику последний шанс спасти агента своей страны. Однако Михаил Иванов, занимавший тогда пост военного атташе в советском посольстве в Токио, эту версию опровергает. Иванов подтвердил, что Сигэмицу действительно говорил в тот вечер с Маликом, призывая сохранить дружеские отношения между СССР и Японией в свете того, что Германия терпела поражение в войне. О Зорге речи не заходило[36].

На следующий день после беседы Малика с Сигэмицу в советском посольстве отмечалась 27-я годовщина Великой Октябрьской революции, праздник коммунистов по всему миру. Японские власти решили, что для казни Зорге и Одзаки настал подходящий момент. Итидзима Сэити, начальник тюрьмы Сугамо, надел полную