Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Иван Платонович, нам крайне нужны образованные, преданные партии и в высшей степени честные люди, – сказал Свердлов. – Такие, кому не кружит голову Европа… Вы во Франции бывали? Язык знаете?

– Бывал… и знаю, – ответил Иван Платонович. – На трех археологических конгрессах был. В свое время, конечно.

И только тут, уловив пристальный, даже требовательный взгляд Свердлова, профессор понял, чего хотят от него потребовать.

– Но, знаете… не очень я ловок, – каким-то сникшим голосом вдруг пожаловался Старцев. – И стар уже…

– Кропоткин в пятьдесят четыре года революции поднимал, – ответил Свердлов. – А вам и этого не требуется.

И он в нескольких словах обрисовал Ивану Платоновичу, насколько важна посылка ценностей именно во Францию. И очень, очень срочно. Потому что на помощи Франции сейчас держится Врангель, последняя контрреволюционная сила в Гражданской войне. И не сам-то барон со своей сорокатысячной армией страшен. Врангель – фитиль, поднесенный к пороховой бочке, каковой является Советская Республика, в глубине которой идут десятки восстаний.

– Понимаю, – сказал Старцев. – Но я не могу никуда из Москвы уезжать, пока не разберутся с Гохраном. Как комиссар, я за все отвечаю!

– По поводу Гохрана сегодня же буду в ЦК, – пообещал Свердлов. – Да и кто сейчас может разрушить Гохран? Что касается вас. Вы тот же час отправитесь на моей машине за лучшими вашими ювелирами-оценщиками и отберете в хранилище коммерческих бриллиантов примерно на десять миллионов франков. Их и повезете. Ваше дело будет довезти…

– Но как?

– Это делается очень просто, – улыбнулся председатель Красного Креста. – Комар носа не подточит. Поедете с одним саквояжиком, а в саквояже будет, на виду… ну, скажем, сто тысяч франков для помощи нуждающимся русским солдатам, что остались во Франции, после того как наш корпус[39]был распущен.

Видя, что Старцев все еще колеблется, Вениамин Михайлович по-дружески положил руку ему на плечо.

– Иван Платонович, надеюсь, вам не требуется официальный приказ от имени ЦК РКП(б)? Или от Коминтерна? Поверьте, кроме вас, никого нет на примете. Предыдущая миссия закончилась провалом только из-за легкомыслия курьера. Что же касается вашего письма, то я тотчас же передам его по назначению и лично прослежу за расследованием этого дела. Я вам ручаюсь, никто и пальцем не тронет всех ваших ювелиров.

Иван Платонович задумался. Раз ему дают такое поручение – значит, доверяют. Наверно, такая поездка в какой-то степени может положительно сказаться и на судьбе других сотрудников Гохрана.

– Мы вам дадим провожатого, – приободрил Ивана Платоновича председатель Красного Креста. – Не знатока, но… просто крепкого, надежного парня, который будет в состоянии постоять за вас.

Старцев вспомнил о Бушкине.

– У меня уже есть такой парень, – сказал он. – Бывший матрос. Крепкий, надежный и преданный. Он со мной еще с Украины. Проверен. Прежде служил в поезде товарища Троцкого.

– Ну вот и хорошо, – сказал Свердлов весело. – Видите, как замечательно все складывается!

…В тот же день Старцев и заметно повеселевшие и приободрившиеся Левицкий, Шелехес и Пожамчи отбирали бриллианты. Неожиданно проявившееся доверие подсказывало им, что в Гохране без опытных людей не обойтись.

Тщательно проверили свыше восьмисот небольших, в три – пять карат, бриллиантов. Крутили, вертели их перед лупой, высматривали малейшие помутнения, малейшие облачка величиной с острие иголки. Выверяли каждую грань – нет ли где хотя бы крошечной заусеницы, скола.

Затем Левицкий вынес из хранилища три бриллианта современной «полной» огранки, взятых у людей самых известных в России фамилий, так сказать – с первоначальной отметкой высочайшего качества. Но и их на всякий случай еще раз проверили на плотность, рефракцию, силу блеска и чистоту сложной многогранной обработки в восемьдесят шесть фацетов.

В конце дня фельдкурьер на автомобиле в сопровождении двух охранников взял упакованные и уложенные в кожаный мешочек бриллианты, расписался в книге о получении и отбыл в неизвестном направлении, а Старцев отправился в «Лоскутку», чтобы освежить свое знание языка, почитав книжку или заставив себя разговаривать с самим собой по-французски, обсуждая всякие житейские темы.

Повторяя вслух полузабытые слова, он долго и упорно ворочался на узкой кровати и постепенно уснул.

Осенью ночи становятся все длиннее и длиннее, время спасительного сна увеличивается. Авось идет к лучшему. К худшему-то уже вроде некуда. Вот и спит вся Москва, стараясь не просыпаться. Потому что, если пробудишься, обязательно что-то мучительное начнет грезиться: солянка на сковородке, щи с мозговой косточкой или еще что-нибудь в этом роде. Вот и Старцеву с его беспокойными мыслями что-то эдакое стало видеться…

Сон оказался в руку. Пришедший очень поздно Бушкин принес завернутые в рыжую газетную бумагу две холодные котлеты и полбуханки хлеба.

– Не спали? – спросил у Старцева.

– Французский изучал.

– Во! Мне бы тоже какой-нибудь язык надо изучить. А то начнется мировая революция, как с тамошними людьми разговаривать? – Бушкин выложил на тарелку холодные котлеты, хлеб. – Для шефов пьесу играли, – объяснил он. – Красноармейцы на фронт отправляются, на Врангеля. Вот дали. Гонорар называется.

Котлеты были в основном из хлеба, но все-таки пахли мясом и каким-то жиром, и съели они их за милую душу, запивая гостиничным кипятком.

– А мне, Иван Платонович, роль предлагают, – сказал Бушкин. – Правда, опять лакея, мать его. Но со словами, с характером. В самую точку!

– Это какую же роль? – поинтересовался Старцев.

– Да это в пьесе… Антона Павловича Чехова, может, слыхали? «Вишневый сад» называется. Говорят, комедия, а только там смешного мало. Все про господ. Страдают, мучаются. Читаешь, думаешь: вот как они проговорили, проплакали свою Россию. – Бывший гальванер махнул рукой.

– Но как же ты, Алексей, Фирса сыграешь? Он же очень старый, а тебе двадцать три.

Иван Платонович, кажется, впервые назвал матроса по имени, а то привык, как и все вокруг, Бушкин да Бушкин.

А Бушкин тем временем начесал на уши свои густые волосы, рот его вдруг как-то сжался и провалился, лицо сморщилось, глазки стали малы и подслеповаты, утонули в сеточке морщин. И голос исчез, ушел куда-то из матросского горла внутрь, стал глухим и сбитым из-за слабого дыхания.

– «А про меня забыли… Уехали… Заперто. – Он подергал, колышась ослабевшим, согнутым телом, за воображаемую ручку двери. – Ничего… Я тут посижу… А Леонид Андреич небось шубы не надел, эх, молодо-зелено… Жизнь-то прошла, словно и не жил…»