Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер

Я также с нетерпением жду возможности побольше узнать об этой чудаческой свадьбе в автовокзале, Свадьбы конца века, как ее называют Йоссарян и другие; я лишь фыркнул от смеха, когда он сказал, что я буду среди приглашенных.

— Меня как-то ограбили в этом автовокзале, — сказал я ему.

— Моего сына там арестовывали.

— И меня тоже, — сказал я ему.

— За то, что тебя ограбили?

— За то, что я закатил скандал, скандал с истерикой, когда увидел, что полиция ничего не делает.

— Его приковали к стенке наручниками.

— И меня тоже, — сообщил я ему, — и я до сих пор думаю, что ноги моей там больше не будет.

— Даже если тебя пригласят на свадьбу? На такую свадьбу? Куда заказано четыре тысячи фунтов наилучшей белужьей икры?

Не появится у меня желания побывать там. Это один из тех немногих компромиссов, на которые я не хочу идти. Хотя Эстер, той самой вдовушке, с которой я встречаюсь чаще других, «до смерти хочется» пойти туда только для того, чтобы побыть на людях и поглазеть на других.

К тому времени, когда я познакомился с Глендой, ее бесшабашные деньки были уже позади. Иногда я чувствовал себя так, будто меня обошли, потому что меня не было с нею в ту лучшую ее богемную пору, и я не наслаждался тогда ее телом, как это делали другие, о числе которых она не очень-то любила вспоминать, и не наслаждался с ее тремя подружками и другими ее знакомыми девушками. Мысль о вольностях, которые позволяла себе эта четверка, продолжает дразнить мое воображение. Были годы, когда и я тоже давал себе волю — в студенческие годы с девушками из Нью-йоркского университета и Гринвич-Виллидж, а потом — с девушками из «Таймс» и с другими, с которыми знакомился через наших сотрудников, и даже когда два года преподавал в колледже в Пенсильвании — раз или два раза в каждом семестре на какой-нибудь хмельной вечеринке. И тем не менее, какое-то время до и после нашей свадьбы я все еще оставался импульсивным, тайно ревновал и раздражался из-за ее сексуального прошлого и испытывал ненависть ко всем мужчинам, мальчишкам, к тому футболисту из школы и ко всем, ко всем, кто был ее партнером по разврату. Но особое негодование вызывали у меня те, кто, как я себе воображал, всегда и запросто мог доводить ее до головокружительного оргазма. Мне казалось, что мужские ласки для нее мало что значат. Но они много значили для меня, и к этим негодяям, о которых мне было кое-что известно или которых рисовала мне моя изобретательная фантазия, я должен был отнести и ее мужа Ричарда. В этих унизительных драмах я видел его героем-любовником и непобедимым соперником, и таким и было истинное положение вещей, даже когда я уже списал его со счетов как надоедливого, тщеславного зануду, человека поверхностного и пустого, всегда носившегося с какими-то проектами невысокого пошиба, человека, которого даже Гленда потом считала скучным и несносным. Тот факт, что она длительное время питала страсть к нему и ему подобным, был постыдным воспоминанием, вызывавшим почти невыносимые страдания у нас обоих.

Я до сих пор не понимаю, как это человек с меланомой был в состоянии продолжать работать, получать повышения, заводить новых подружек и даже обзавестись парой жен. Но Ричарду это удалось. Я всегда думал, что Лю мог бы мне объяснить это, но не хотел, чтобы Лю догадался о том, что понял о себе я: я так и не вырос по-настоящему, даже с Глендой, в том, что касалось умения мужчины обращаться с женщиной.

Первой подружкой Ричарда, которую мы видели, была медицинская сестра, работавшая у его онколога. Она была разбитной бабенкой и все знала о его физическом состоянии, но все же вскоре залезла к нему в постель и отвечала на телефонные звонки в его квартире, словно у себя дома. Следующей была ее ближайшая подружка, которой она его уступила от широты душевной; эта вторая тоже знала о его болезнях, но все равно вышла за него. А пока он с ней расходился, у него одна за другой и одновременно были разные девицы, а потом появилась та, что стала его следующей женой — стройная, умная, из хорошей семьи; она была удачливым адвокатом и работала в крупной фирме в Лос-Анджелесе, куда он, быстренько собравшись, и уехал, получив там работу даже получше той, что оставил; он обзавелся там домом и еще больше обезопасил себя от семейных притязаний, которые предъявлялись на него здесь. И это были далеко не все его связи, эти он просто выпячивал, чтобы мы о них знали, это были самые привлекательные его подружки, и он просил их звонить ему в нашу квартиру, когда появлялся у нас, чтобы посетить детей в рамках предоставленных ему по разводу прав, если у него вдруг возникало желание воспользоваться этими правами или если он приходил поторговаться из-за денег на содержание детей или обсудить проблемы с Майклом, у которого с возрастом отклонения проявлялись все больше и больше. Ричард уже уехал на запад, когда мы впервые услышали это страшное слово шизофрения и со страхом прочитали в библиотеке «Тайм» и подшивках научных материалов о том, что в те времена считалось пограничным состоянием. Гленда только посмеивалась над моим почтительным благоговением перед Ричардом.

«Бога ради, он всего лишь торговец и позер, — припечатывала она его, услышав мои завистливые рассуждения. — Если он закадрит сотню женщин, то среди них непременно найдутся две-три, которые будут считать, что он лучше, чем вообще ничего или чем те козлы, с которыми они себя уже связали. Уж что-что, а зубы заговаривать он умеет, мы с тобой это знаем».

Мы знали, что у него еще сохранились остатки обаяния, хотя и не на наш вкус. Временами, когда на нее находила хандра и у нас поначалу возникали споры за утренней газетой, я ей разъяснял, что к чему и что собой представляет тот или иной деятель, сидевший тогда в Белом Доме: он личность низкая, эгоистичная, тщеславная, неискренняя и лживая, говорил я, так с какой стати было ждать от него чего-нибудь другого? Я так до сих пор и не знаю: тот гаденыш, что сидит там теперь, он более крупный гаденыш, чем два гаденыша, сидевших там до него, или нет; но этот последний должен все же быть очень крупным, имея доверенным лицом Нудлса Кука, а наставником по части нравственности — этого ненасытного паразита с благородной сединой, С. Портера Лавджоя, которого он сам только что и выпустил из тюрьмы, воспользовавшись правом президента на помилование.

Я всегда ладил с Ричардом. В общении со мной и он был вынужден быть приятным и учтивым, а я никогда не давал ему почувствовать уверенность в том, что ему это удается.

— Организуй ланч, — предложил я вскоре после того, как мы с Глендой начали разговаривать откровенно и уединяться на вечеринках. — И давай я поговорю с ним от твоего имени.

— Чего? — спросила она.

— Что, — инстинктивно поправил я ее.

— О Господи, — взвинтилась она, погружаясь в мрачное настроение. — Знаешь, ты — настоящий педант. Зингер, ты милый, умный человек, но ты ужасный педант!

Именно тогда я впервые и услышал слово педант в живой речи. И, наверно, именно тогда, в тот самый момент, я сознательно начал усыплять в себе стойкое внутреннее сопротивление тому, чтобы связывать себя крепкими душевными узами с женщинами, даже с теми, которыми я пылко увлекался. Я боялся не обязательств, а попасть в ловушку. Но, убеждал я себя, женщина, употребляющая слово педант, называющая своего бывшего мужа «двуличным» и «самовлюбленным», а помощника менеджера, на которого мы оба работали, — «троглодитом», была из разряда тех, с которыми я не прочь был поболтать, а может быть, даже и пожить, пусть у нее и было трое детей, рожденных от первого мужа, и родилась она на год раньше меня. Да и то, что она была христианкой, не имело значения. Ребята с Кони-Айленда с ума сойдут, узнав, на ком в конце концов женится Сэмми Зингер — на женщине с тремя детьми, нееврейке, да еще на год старше. И даже не богатой!