Друид - Клауде Куени

— Друид, я хочу, чтобы ты немедленно помог мне составить завещание. За оказанные мне услуги ты получишь два серебряных денария!

У офицера были черные круги под глазами, на лбу выступил пот. Мне показалось, что он до смерти напуган. Если честно, я был очень удивлен таким поведением. Публий Консидий истолковал возникшую паузу по-своему и недовольно воскликнул:

— Хорошо, я заплачу тебе три денария!

— После него моя очередь, — прошептал легионер, просунувший голову в палатку, чтобы увидеть, что происходит внутри. Подойдя к выходу и выглянув наружу, я увидел перед своей палаткой несколько дюжин темных силуэтов. Судя по шепоту и доносившемуся со всех сторон лязгу железа, рядом с моим жилищем собиралось все больше и больше легионеров. Я велел Криксосу принести мне факел и достаточное количество свитков папируса. Каждому солдату я напоминал, что завтра он должен заверить свое завещание у главного юриста лагеря, Требатия Тесты. До самого утра я под диктовку солдат записывал, как следует распорядиться их имуществом после смерти. Все старались сделать что-нибудь хорошее, например, многие завещали определенную сумму людям, с которыми они когда-то обошлись несправедливо; или родственникам, пытаясь загладить свою вину и получить прощение за то, что уделяли им так мало внимания при жизни. И конечно же, каждый легионер хотел, чтобы его запомнили как самого лучшего человека из всех когда-либо живших на земле. Солдаты Цезаря боялись смерти и думали, что им вряд ли удастся остаться в живых. Они казались задумчивыми и грустными. Диктуя мне предложение за предложением, легионеры открывали свою душу. Наверное, я должен сделать небольшое отступление и объяснить, что ни один из них не болел какой-нибудь неизлечимой болезнью. Нет, они испытывали настоящий ужас перед воинами Ариовиста и даже не надеялись, что смогут победить германцев или хотя бы выжить в сражении с ними. Мужество покинуло солдат. Они решили заранее попрощаться с жизнью и со своими родными.

Цезарь был вне себя от гнева, узнав на следующее утро, что происходило в лагере ночью. У палатки каждого, кто мог писать, легионеры выстроились в очередь, требуя помочь им составить завещание. Даже в канцелярии почти не осталось чистого папируса. Мне стало известно, что прошлой ночью в некоторых палатках разыгрались драматические события. У меня волосы встали дыбом, когда я услышал, что ветераны до полусмерти избили нескольких молодых легионеров, которые, плача от страха, не давали им спокойно спать. Были и такие, которые, не выдержав нервного напряжения, вскрыли себе вены.

Слушая доклад префекта лагеря, Цезарь смотрел в пустоту прямо перед собой и качал головой. На его лице читалось разочарование. Наконец, он не выдержал и закричал:

— Почему у меня такая паршивая армия?!

— Восемь легионеров из тех, что пытались покончить жизнь самоубийством, остались в живых…

— Перевяжите их раны, а затем высеките перед строем! После этого они должны нагишом простоять два дня у позорного столба, держа в руках зайцев! Две недели не давайте им вкусной пищи — пусть едят пустую кашу из ячменя!

Ячменем обычно кормили только лошадей и мулов. Заставляя легионера какое-то время питаться только кашей из этого зерна и водой, его унижали перед товарищами. Так поступали с теми, кто осквернил честь легиона своими недостойными поступками. Довольно распространенным в римской армии также было наказание, когда солдат заставляли нагишом стоять у позорного столба, держа в руках какой-нибудь предмет, характеризующий определенным образом их поведение.

Пока префект лагеря продолжал читать свой отчет о событиях минувшей ночи, один из военных трибунов попросил Цезаря об аудиенции. По всей видимости, молодой человек родился в одной из знатных семей, принадлежавших к сословию всадников. В соответствии с действующими законами он должен был год или два отслужить в армии, чтобы иметь возможность сделать карьеру в Риме. Несмотря на то что некоторые трибуны становились со временем настоящими военными, которые предпочитали запах чеснока и солдатских сапог аромату благовоний, большинство из них оставались высокомерными трусами и лентяями, которые всячески старались облегчить свою жизнь в лагере. Даже присев в чистом поле, чтобы опорожнить свой кишечник, они пытались вести себя так, чтобы все окружающие думали, будто они несмотря ни на что остаются настоящими аристократами. Взглянув на молодого трибуна, я сразу понял, что он принадлежал ко второй категории.

Как я узнал впоследствии, этот юноша был близким другом того трибуна, над которым жестоко надругался раб Фусцинус, прежде чем убить его. Этого молодого человека звали Гай Туллий. Как только трибун вошел в палатку Цезаря, она тут же наполнилась приторным запахом благовоний. Кожа на ухоженных и тщательно смазанных какой-то мазью руках трибуна была мягкой и гладкой, без единой мозоли или раны. Я сразу понял, что он никогда в жизни не выполнял более тяжелой работы, чем написание писем. На его безукоризненно чистой тунике с тонкой пурпурной полосой я не заметил ни единой складки. Гордо взглянув на меня, Гай Туллий попросил Цезаря разрешить ему покинуть лагерь в Весонтионе и отправиться в Рим, поскольку его отец лежит при смерти.

— Какое несчастье! — с наигранным сочувствием воскликнул проконсул. — Неужели твой отец вот-вот умрет от смертельной болезни?

— Да, — невозмутимо ответил молодой трибун, пытаясь изобразить на своем лице скорбь. — Я должен как можно быстрее прибыть в Рим. Когда я могу покинуть Весонтион?

— Откуда же тебе стало известно, что твой отец при смерти? — поинтересовался Цезарь.

— Моя мать прислала мне письмо.

— Ты можешь показать его?

Трибун покраснел, но быстро взял себя в руки. Он вновь взглянул проконсулу в глаза и ответил:

— Это послание моей матери… К сожалению, у меня его больше нет, Цезарь. Оно случайно сгорело в огне. Но я от всей души надеюсь, что ты не станешь сомневаться в словах Гая Туллия.

— Значит, сгорело… — задумчиво сказал Цезарь. — Ничего страшного, трибун, мне твоя мать тоже написала письмо.

Гай Туллий, казалось, вовсе не удивился, услышав эти слова проконсула. Повернув голову в сторону, он сделал вид, будто заметил на плече соринку, которую тут же смахнул рукой. Очевидно, трибун пытался показать Цезарю, что он абсолютно уверен в своей правоте.

— Твоя мать сообщила мне, что твой отец, к моему глубочайшему сожалению, уже скончался. Она просит тебя остаться в Весонтионе и доказать своими поступками, что ты готов прославить свою семью. А еще она велела тебе вести себя как мужчина! — произнося последнее предложение, проконсул перешел на крик.

— Цезарь, могу ли я увидеть… Я имею в виду, нельзя ли мне прочесть письмо, которое написала тебе моя мать?

— Мне очень жаль, трибун, но вышло так, что это письмо тоже сгорело! Ты можешь мне не верить, но оно в самом деле упало в огонь и сгорело дотла. Но я от всей души надеюсь, что ты не станешь сомневаться в словах Гая Юлия Цезаря!

Стоя перед проконсулом, молодой трибун не находил себе места от стыда и даже не представлял себе, что можно ответить Цезарю.