Свет грядущих дней - Джуди Баталион

были озабочены переходом в класс жителей пригородов и хотели встроиться в общество своих новых соседей – неевреев. Но как показывает Хася Дайнер в своей революционной книге «Помним, чтим, любим: американские евреи и миф о молчании после Холокоста, 1945–1962», этот миф лишен оснований. Если на то пошло, в послевоенные годы вышло большое количество книг, и проводилась масса дискуссий о Холокосте. Один еврейский активист волновался, что фокус слишком сосредоточен на войне, и даже цитировал книгу Рени в качестве примера. Как отмечает Дайнер, американские евреи – в своем новом статусе главной еврейской общины мира – не знали, как говорить о геноциде, но вовсе не сомневались в том, следует ли о нем говорить в принципе[856].

Со временем акценты менялись. Нехама Тек, автор книг «Сопротивление: евреи и христиане. Кто бросил вызов нацистскому террору» и «Вызов: партизаны Бельские» (впоследствии по этой книге был снят фильм), утверждает, что в начале 1960-х годов в американских академических кругах существовала тенденция признавать якобы свойственную евреям покорность и даже возлагать вину на самих жертв[857]. Этот «миф о пассивности»[858], отчасти запущенный политическим философом Ханной Арендт, был предвзятым и не основывался на фактах. Дайнер считает, что к концу 1960-х, когда еврейская община Америки стала открытой и признанной, бурный рост новых публикаций о Холокосте затмил более ранние; отчасти, вероятно, поэтому книга Рени не запечатлелась в коллективной памяти.

Даже сегодня есть этические сложности, касающиеся таких материалов в Соединенных Штатах. Воспоминания о бойцах могут создать впечатление, будто Холокост был «не таким уж страшным»[859], а это рискованно в ситуации, когда память о геноциде выветривается из общественного сознания[860]. Многие пишущие опасаются, что прославление участников Сопротивления слишком концентрирует внимание на этом явлении, наводит на мысль, что выживание в гетто было более чем просто везением, осуждает тех, кто не взял в руки оружие, и в конце концов возлагает вину на самих жертв[861]. Более того, этот сюжет вуалирует противопоставление «жертва – агрессор» и разоблачает богатые оттенками сложности, лежащие в основе серьезных раздоров внутри еврейской общины относительно того, как рассматривать проблему нацистской оккупации. А это неизбежно влечет за собой вопрос о евреях-коллаборационистах и евреях-повстанцах, которые воровали деньги, чтобы покупать оружие, – здесь на каждом шагу подстерегают сомнительные этические оценки. Ярость и неистовая риторика в воспоминаниях этих еврейских женщин ошеломляют. Так же как и тот факт, что многие из участниц Сопротивления были горожанками, принадлежавшими к среднему классу, более современными и искушенными, более похожими «на нас», чем хотелось бы признать. Все эти факторы размывают дискуссию[862].

И еще есть вопрос пола. Как правило, женщины выпадают из рассказов о событиях, в которых играли ключевую роль, их опыт вычеркивается из истории. Вот и в этом случае – деятельность женщин особенно замалчивалась[863]. По словам сына Хайки Клингер, ученого, специалиста по Холокосту Авиху Ронена, отчасти это обусловлено той ролью, какую женщины играли в молодежных движениях. Обычно им предназначалась миссия «спастись, чтобы рассказать». Им вменялось в обязанность стать документаторами и историками-очевидцами. Многие ранние летописи Сопротивления написаны женщинами. И как авторы, утверждает Ронен, они писали прежде всего о деятельности других, обычно мужчин, а не о своей собственной. Их личный опыт отодвигался на задний план[864].

Ленор Вейцман[865], одна из основных исследовательниц темы «женщины и Холокост», объясняет: вскоре после публикации воспоминаний этих женщин вышли написанные мужчинами солидные исторические труды, сосредоточенные на деятельности мужчин, а не девушек-связных, которые и сами принижали значение своей деятельности. В этих трудах с почтением рассказывается о тех, кто участвовал в боях – эта организованная борьба была у всех на виду, между тем как подпольная работа считалась обыденной. (Если и так, нельзя забывать, что многие молодые еврейки принимали непосредственное участие в сражениях, входили в боевые подразделения и, следовательно, не могут быть вычеркнуты из истории.)

Даже когда женщины пытались рассказать о своем опыте, их воспоминания зачастую умышленно замалчивались. Некоторые из них подвергались цензуре по политическим соображениям, некоторые встречались с постыдным равнодушием, а к некоторым относились с недоверием, обвиняя авторов в том, что они все выдумали. После освобождения один американский военный репортер предупредил участников партизанского отряда Бельских Фруму и Мотке Бергер, чтобы они не повторяли своих рассказов, потому что их сочтут лжецами или сумасшедшими[866]. Многие женщины встречались с осуждением: родственники обвиняли их в том, что они сбежали, чтобы воевать, вместо того чтобы остаться и заботиться о родителях[867], были и такие, кто укорял их в том, что они «обеспечивали себе безопасность через постель». Об этих женщинах судили в соответствии с давним предубеждением, будто чистые души погибают, а лукавые выживают. Очень часто, когда их уязвимые для критики излияния принимались без малейшего сострадания или понимания, женщины уходили в себя и хоронили свой военный опыт глубоко на дне души.

Происходила психологическая адаптация. Женщины сами заставляли себя молчать. Многие считали, что это их «священный долг» «мирового значения»[868] – вырастить новое поколение евреев и держать свое прошлое при себе из отчаянного желания создать «нормальную» жизнь для своих детей и для себя. Когда закончилась война, многим из этих женщин было чуть больше или чуть меньше двадцати пяти лет, у них было все впереди и им необходимо было найти свой путь, чтобы двигаться вперед. Далеко не все желали стать «профессиональными выжившими»[869]. Члены семей тоже призывали их к молчанию, опасаясь, что им будет слишком тяжело хранить свои воспоминания и что, бередя старые раны, они рискуют полностью себя разрушить.

Многие женщины страдали от угнетающего чувства «вины выжившего»[870]. К тому времени, когда белостокская связная Хася почувствовала себя готовой поделиться воспоминаниями о том, как воровала оружие и устраивала диверсии вместе с товарищами, евреи уже вовсю рассказывали о том, что пережили в концентрационных лагерях. По сравнению с тем, что выпало на их долю, она якобы «легко отделалась». Ее повествование казалось слишком «эгоистичным»[871]. Некоторые заговорили об иерархии страданий в сообществе выживших. Сын Фрумы Бергер однажды ощутил себя в изоляции на каком-то мероприятии представителей второго поколения из-за того, что его родители были партизанами. Некоторые бывшие бойцы и члены их семей чувствовали отчужденность со стороны тесно сплоченного сообщества выживших узников – и отворачивались от него.

А кроме того в изображении женщин существуют повествовательные штампы, которые господствовали десятилетиями. В этом смысле показателен пример Ханы Сенеш, поскольку он демонстрирует отношение ишува. Ученые отмечают, что Хана стала более известна,