Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии - Михаил Майзульс

В средневековой иконографии темная или черная кожа врагов Христа и христианства напоминала об их связи с силами тьмы и дьяволом. Это был в первую очередь моральный и религиозный, а не этнический или расовый маркер. Например, в сцене похорон Девы Марии ее ненавистники иудеи, которые покаялись и обратились, могли предстать со светлой кожей, а те, что остались во тьме неверия, – с темной. Одновременно темная кожа (особенно в сочетании с негроидными чертами лица) соотносила многих негативных персонажей из евангельской истории и ранней истории Церкви с «маврами» и «сарацинами». В эпоху Реконкисты и Крестовых походов древних врагов Христа часто соотносили с мусульманами, а мусульман – с древними врагами Христа. К позднему Средневековью негативная символика, связанная с темной кожей и расовой инаковостью, стала менее однозначной. Помимо отторжения, возник интерес к экзотике, а контакты с христианской Эфиопией ослабили ассоциации между черными лицами и иноверием. В христианском искусстве появилось несколько праведных и святых африканцев: пресвитер Иоанн, мученик Маврикий, волхв Бальтазар. В эпоху, когда испанцы и португальцы начали территориальную экспансию в Африку, а потом экспорт чернокожих рабов в Новый Свет, демонические и в целом религиозные отсылки черного никуда не исчезли, но отошли в искусстве на второй план. Из объекта фантазии, символа иноверия и инструмента моральной проповеди черная кожа в представлениях европейцев превратилась прежде всего в атрибут конкретных народов, с которыми они сталкивались во время морских экспедиций и которые нередко порабощали. Свою важную роль тут сыграла и перестройка визуального языка. Как в Средиземноморье, так и на Севере художники эпохи Возрождения отвергли многие условности средневековой иконографии и стремились запечатлеть мир людей, животных, растений и предметов таким, каким он предстает перед нашим взором. Сама идея использовать цвет кожи как знак на шкале веры/неверия – вне привязки к реальному облику человека – стала для них причудливым архаизмом. Стигма, связанная с темным цветом кожи, осталась, но синеликих магометан или иудеев с черными лицами в искусстве раннего Нового времени мы больше почти не встретим.

II.4.1. Лукас Кранах Старший. Бичевание Христа. 1538 г.

Wien. Kunsthistorisches Museum

На тысячах изображений, созданных на исходе Средневековья, тела палачей, как и тела демонов или одержимых, пребывали в неустанном движении. Их неестественно вывернутые позы и порывистая жестикуляция свидетельствовали об утрате самоконтроля и звериной жестокости, которая заставляла их с размаху крушить, пинать и хлестать (II.4.1). Хаос греховных тел контрастировал с торжественным спокойствием Христа и мучеников, которые смиренно принимали пощечины, тычки и удары – рукой или каким-то смертельным орудием[767].

В XV – первой половине XVI в. никто так не был склонен к демонизации палачей Христа, как художники из германских земель. По словам историка Жана Вирта, они создали обширную галерею отталкивающих, утрированно уродливых и дегенеративных типажей. «В отличие от Франции, где продолжала господствовать рафинированная интернациональная готика, или Италии, где искусство было скорее патетично, чем жестоко, германские мастера с 1430-х гг. превратили иконографию Страстей в настоящий театр насилия»[768]. У Яна Полака, Лукаса Кранаха Старшего, Йорга Брея или Рюланда Фрюауфа Младшего тела гротескно уродливых палачей смыкаются вокруг страдающего Христа. Они со всех сторон обрушивают на него град ударов, изворачиваются и закручивают его самого, чтобы на нем не осталось ни одного живого места[769].

В иконографии Страстей насилие часто замешано на осмеянии. Мучители или просто злопыхатели из толпы поворачиваются к Христу, Деве Марии или апостолам задом, высовывают языки или показывают нос. Помимо этих понятных жестов на позднесредневековых изображениях применяется множество других, смысл которых нам сегодня уже непонятен. В реальности жесты чаще всего сопровождают речь, придают ей дополнительную экспрессию. Высмеивая, задирая или обличая кого-то, человек атакует его словом и телом: движениями, которые передают эмоции и усиливают насмешки или обвинения. На изображении жесты не дополняют, а подменяют речь и позволяют зрителю понять, что он видит (беседу, спор, перебранку, обмен проклятиями) и что чувствуют персонажи. В текстах жесты обычно описываются предельно кратко или просто упоминаются как нечто, не нуждающееся в пояснении. Иконография позволяет увидеть, как они выглядели, но из нее не всегда ясно, что они означали[770].

И для церковной проповеди, и для аристократической куртуазной культуры в Средние века был характерен призыв к самоконтролю, к размеренным и полным достоинства движениям. Монастырские уставы и наставления для послушников призывали к умеренности (modestia или temperantia) в жестах. Доброму христианину не следовало вести себя подобно комедианту-гистриону, безумцу или одержимому. А различные сочинения, призванные воспитать доблестного рыцаря или добродетельного принца, противопоставляли courtoisie (учтивость, сдержанность и благородство, свойственные людям знатной крови) дикости и грубости, которые присущи деревенщине и в целом низшим сословиям.

Проповедники, которых искусствовед Майкл Баксандалл назвал «мастерами визуального перфоманса», должны были воздействовать на сознание паствы не только силой слова, но и экспрессивными жестами, способными передать публике необходимый эмоциональный настрой. Однако и от красноречивого пастыря требовалась умеренность. В середине XIV в. английский доминиканец Томас Уэйлис в трактате «Наука сложения проповедей» писал о том, что «проповеднику надобно всячески избегать телесных порывов и необузданных движений; не пристало ему ни резко задирать голову, ни опускать ее, ни вертеть ею вправо-влево с неприличной быстротой, ни расставлять ладони, словно желая обнять Восток и Запад, ни вдруг сцеплять их, ни разводить слишком широко руки в стороны, ни вдруг сводить их. Доводилось мне видеть проповедников, превосходных во всем прочем, но так метавшихся из стороны в сторону, будто бы дрались они с кем-то на шпагах или обезумели настолько, что опрокинулись бы вместе с кафедрой, не будь вокруг удерживавших их людей»[771]. Многие из тех порывистых жестов, которые Уэйлис считал недостойными для проповедников, в позднесредневековой иконографии были типичны для грешников – и в первую очередь для палачей Христа.